Нужно было обладать прозорливостью Энгельса, чтобы еще в начале 90-х годов XIX ст. предсказать то, что центр мирового революционного движения переместится из передовых на то время Франции и Германии в отсталую и забитую царскую Россию и что первая победоносная пролетарская революция произойдет именно там.

Нет никакого сомнения, что предсказание Энгельса было обусловлено в первую очередь его знакомством со многими русскими революционерами, людьми, полностью, без остатка, посвятившими свою жизнь делу революции. Это был совершенно непривычный для тогдашней Европы тип людей. Достаточно обратить внимание на тот факт, что прототипом классического литературного образа европейского революционера - Овода - послужил русский же революционер-народник Степняк-Кравчинский, с которым Энгельс, кстати, тоже был знаком.

Пожалуй, ни одна нация, кроме русской, не дала такого количества самоотверженных, отчаянных, беззаветно преданных делу, и в то же время, высокообразованных и высоконравственных революционеров. Ленин в своей известной статье "Памяти Герцена" выделяет "три поколения, три класса, действовавшие в русской революции". Позволю себе привести цитату из этой статьи, раньше изучаемой в школе, но совершенно незнакомой современной молодежи:

"Сначала дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию. Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями "Народной воли". Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. "Молодые штурманы будущей бури" - звал их Герцен. Но это не была еще сама буря.

Буря, это - движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс, поднялся во главе их и впервые поднял к открытой революционной борьбе миллионы крестьян. Первый натиск бури был в 1905 году".

В этой цитате Ленин подчеркивает именно массовость пролетарского движения в противовес движению заговорщиков, героев-одиночек, каковыми были выступления декабристов и народников. Но это вовсе не значит, что масса революционного русского пролетариата была безликой и действовала исключительно стихийно.

Отнюдь. Пролетарское движение выдвинуло своих героев, которые ничем не уступают своим великим предшественникам ни в мужестве, ни в готовности к самопожертвованию, ни в величии духа.

Сегодня хотелось бы вспомнить о человеке, который тоже стал прототипом литературного героя - молодого рабочего Павла Власова из горьковской повести "Мать". Речь идет о Петре Заломове; его рассказы и письма о сормовской первомайской демонстрации 1902 года, о подготовке к ней и своем участии в работе социал-демократической организации вдохновили Максима Горького написать это произведение. За образом главной героини "Матери" - Пелагеи Ниловны также стоит реальный человек - мать Петра Заломова - Анна Кирилловна Заломова.

Горький не ограничился написанием повести. Намного позже, уже после Октябрьской революции Алексей Максимович посоветовал Петру Заломову самому описать свою жизнь. Этот совет попал на благодатную почву. В результате мы имеем два уникальнейших произведения: автобиографическую повесть "Петька из вдовьего дома" и воспоминания, опубликованные под названием "Моя жизнь". Необычайный интерес представляют также речи и письма Петра Заломова. В 1985 годы все эти материалы, а также стихи Петра Заломова были собраны в отдельную книгу, вышедшую в Москве в издательстве "Правда": Петр Заломов. Запрещенные люди.

Русская литература знает множество автобиографический произведений, в которых писатели описывают свое собственное становление с самого раннего возраста. Среди них трилогия "Детство", "Отрочество", "Юность" Льва Толстого, "Мои университеты" самого Максима Горького, "Кощеева цепь" Михаила Пришвина и др. Но даже среди этих шедевров автобиографическая повесть "Петька из вдовьего дома" Петра Заломова, а также его воспоминания достойны занять особое место. Выдвигает их в этот ряд вовсе не уровень литературного мастерства автора, а уникальный характер материала, легшего в основание книги. Уникальность не в том, что судьба Петьки сильно отличалась от судеб его сверстников из других рабочих семей. Наоборот, Заломов подчеркивает, что его судьба типична. Притом типична не только ужасающей бедностью и беспросветной темнотой (например, впервые попав в весьма скромную квартирку учителя, увидев кровать с постельным бельем, молодой рабочий Заломов сравнил свое жилище с "логовом зверя"), но и тем, что многие рабочие, подобно автору повести и воспоминаний, уже в очень молодом возрасте становились на путь революционной борьбы. Уникальность книг Заломова в первую очередь в том, что становление революционера в них показано не "со стороны", а глазами самого революционера. Притом и революционер тут не "со стороны" - не просвещенный представитель угнетающего класса, перешедший на сторону угнетенных, а классический пролетарий, революционность которого шла не от разума или от обостренного чувства несправедливости, а которого толкнула в революцию сама жизнь. Важно подчеркнуть, что Петр Заломов всегда был исключительно только рядовым бойцом революции. Но никогда он не был заурядным человеком.

Революционная деятельность Петра Заломова не закончилась после сормовской демонстрации и последовавшими за нею суда и пожизненной ссылки. Уже в марте 1905 года он бежит из ссылки, принимает активное участие в декабрьском восстании. В октябре 1917 года он среди создателей "уездного совета народных комиссаров" в г. Судже Курской губернии, где он жил на то время. За годы гражданской войны он дважды приговаривался за свою деятельность к расстрелу: один раз белыми, другой - гетманцами Скоропадского, но каждый раз ему удавалось спастись. К концу 20-х годов Заломов - среди самых активных организаторов колхозов и самых упорных и последовательных борцов за их сохранение и укрепление. И всегда и везде, до самого последнего своего часа Петр Заломов оставался страстным и неутомимым пропагандистом и агитатором коммунистических идей. Дело мировой революции этот простой рабочий всегда считал своим личным делом. И в этом не было никакого пафоса. Это была жизнь.

В одном из своих писем школьникам, которые живо интересовались жизнью прототипа Павла Власова, Петр Заломов писал:

"Произведение Горького не является простым пересказом моей жизни и жизни моей матери, и Горький взял две этих жизни лишь как канву для своего художественного произведения. Действительная жизнь была гораздо более сурова и менее красочна, блестяща".

Именно такой - суровой и неприкрашенной - и попытался показать свою жизнь, жизнь поколения пролетарских революционеров, ставших авангардом революции 1905 года, в своих произведениях Петр Заломов. Прочтение этой книги, несомненно, очень сильно поможет нынешним коммунистам и тем, кто стремится ими стать, гораздо лучше понять не только революцию 1905 года, но и революцию вообще - ту, которую нам еще предстоит совершить.

Сегодня мы публикуем отрывок из воспоминаний Петра Заломова, повествующий о знаменитой первомайской демонстрации 1902 года в Сормово.

ДЕМОНСТРАЦИЯ

Еще осенью 1901 года Иван Павлович Ладыжников поставил предо мной вопрос о массовой политической рабочей демонстрации. В одну из моих ночевок у него под воскресенье он говорил, что все мы, передовые рабочие и интеллигенты, выслежены и в недалеком будущем будем арестованы. Мы должны завершить свою работу крупным делом - открытой политической демонстрацией против самодержавия, приурочив свое выступление в Сормове к 1 мая 1902 года. На красном знамени, под которое мы обязаны привлечь как можно больше рабочих, должен быть лозунг "Долой самодержавие!". По мнению Ладыжникова демонстрация будет содействовать закалке партийной организации, встряхнет и революционизирует рабочую массу, придаст более широкий размах рабочему движению. Ведущая группа сормовской организации, в которую я входил, со всей страстью начала работу по подготовке политической демонстрации. Нижегородский комитет РСДРП снабжал нас прокламациями и нелегальной литературой.

Идея открытого демонстративного выступления против самодержавия становилась все более популярной,- мы готовили к массовому выступлению рабочих.

Надо было решать вопрос о знаменосце. Я знал, что есть статья закона, которая за публичный призыв к ниспровержению существующего порядка карает смертной казнью через повешение, а лозунг "Долой самодержавие!", написанный на знамени, поднятом над большой толпой, конечно, является таким призывом. Значит, знаменосец будет повешен... Кто понесет знамя?

Надо было организовать демонстрацию так, чтобы произвести впечатление на рабочие массы. Малейшая трусость, малейшая нерешительность знаменосца могли все испортить. Кроме того, надо было во что бы то ни стало сохранить организацию и товарищей, которые будут захвачены, а для этого, по моему мнению, знаменосец должен будет на суде отмежеваться от организации и взять всю ответственность только на себя.

На одном из собраний сормовского центрального кружка мы постановили созвать собрание наиболее надежных и сознательных членов кружков. Мы собрались в конце февраля в деревне Починках, в доме братьев Урыковых, вечером; было нас 61 человек, не считан патрулей. Из интеллигентов присутствовали член Нижегородского комитета Алексей Васильевич Яровицкий, Софья Сергеевна Карасева, пропагандистка-учительница Жозефина Эдуардовна Гашер.

С предложением о демонстрации все согласились Лозунги - "Да здравствует 8-часовой рабочий день!", "Долой самодержавие!" - были приняты без прений. Мы постановили, чтобы товарищи, неизвестные полиции и сыщикам, в демонстрации не участвовали и остались на смену тем, которые будут арестованы. Самую демонстрацию назначили на 1 мая, а если будет дождливая погода, то на первое воскресенье после 1 мая. Демонстрация должна быть мирной, и члены партии явятся на нее без оружия.

Каждый член партии обязывался привлечь на Большую Сормовскую улицу, где должна была происходить демонстрация, возможно больше рабочих. Под конец собрания я заявил, что знамя с лозунгом "Долой самодержавие!" понесу я, что это мое право, как самого старого социал-демократа из сормовской организации. Возражений не последовало.

После общего собрания работа по подготовке демонстрации развернулась с новой силой. Все усиливающийся выпуск прокламаций так встревожил жандармерию и полицию, что в Сормове появился отряд конных стражников, которые день и ночь разъезжали по Сормову и между Сормовом и Канавином, обыскивая пешеходов и едущих на извозчиках, в надежде захватить прокламации.

По заказу Нижегородского комитета РСДРП в Сормове были сделаны два мимеографа с валиками. Эти мимеографы надо было доставить в Нижний Новгород. Доставку я взял на себя. Запасшись большой салфеткой и овчинным полушубком, я связал мимеографы веревкой, небрежно завернул их в полушубок и так же небрежно завязал в салфетку. Узел получился большой, громоздкий и неуклюжий, мех торчал во все стороны. Моих товарищей пугал вид узла; они находили, что узел надо сделать возможно меньше, стянуть его как можно сильнее и скрыть от глаз мех. Мне советовали не входить на станцию, предлагали взять билет и обязательно проводить меня.

- Билет возьму сам, - ответил я, - никаких провожатых мне не нужно, это может только навлечь подозрения и сорвать дело. У кассы по обе стороны барьерчика стояли два жандарма. Я прошел мимо одного, ткнул его узлом, извинился и взял билет. Потом ткнул узлом другого, опять извинился, вышел на перрон и сел в вагон.

Рано утром, завернув мимеографы в газетную бумагу, я отнес их к Ивану Павловичу Ладыжникову и успел вовремя вернуться на работу в Сормовский завод.

После этого случая я ни разу не напоминал товарищам о мимеографах, но ясно видел, что мой урок не пропал даром. Вскоре мне рассказали, как товарищи шли ночью в двадцати саженях за конным отрядом стражников и разбрасывали прокламации. Среди сормовской партийной организации было немало товарищей, превосходящих меня умом, способностями, энергией, быть может, и врожденной храбростью, но мое преимущество заключалось в том, что я перешел последнюю черту в пятнадцать с половиной лет и имел за своими плечами уже десять лет революционной работы. Нижегородский комитет специально обсуждал вопрос о Сормовской первомайской демонстрации.

Предложение о первомайской демонстрации комитет одобрил. Споры начались с вопроса о том, кто понесет знамя. Кто-то сказал, что знамя должны нести интеллигенты. А. И. Пискунов настаивал, чтобы знаменосцами были рабочие. Я поддержал Александра Ивановича, и его предложение приняли.

Перешли к лозунгам на знаменах. Предлагали "Да здравствует 1 Мая!", "Да здравствует российская социал-демократическая рабочая партия!" и "Да здравствует 8-часовой рабочий день!". Я вместо "Да здравствует 1 Мая!" предложил лозунг "Долой самодержавие!". Против моего предложения выступил Пискунов. Он всячески доказывал, что такого лозунга на знамени писать не следует, так как он слишком опасен. Мы долго спорили, я не сдавался. Тогда он предложил вместо "Долой самодержавие" лозунг "Да здравствует политическая свобода!". Я упорно стоял на своем, говорил, что второй лозунг не содержит призыва к ниспровержению самодержавия. Александр Иванович убеждал меня и доказывал, что второй лозунг вполне заменяет первый, но он менее опасен. В конце концов решили объединить оба лозунга и написать на знамени: "Долой самодержавие! Да здравствует политическая свобода!"

Перешли к вопросу об участии в демонстрации интеллигенции. Раздались голоса за участие интеллигенции, причем особенно настаивала на этом Жозефина Эдуардовна Гашер. Она говорила: "Мы учили рабочих, мы призывали их к борьбе против капиталистов, против самодержавия и должны на деле доказать свою готовность идти с ними рука об руку".

До демонстрации было еще два собрания в Канавине, на которых обсуждался ход подготовки к демонстрации; мы обменивались мнениями о настроениях рабочих, о характере необходимых прокламаций. Третье собрание по поводу демонстрации мы провели на двух лодках во время ледохода.

Слежка все усиливалась, трудно стало провозить прокламации. Пришлось прибегнуть к помощи моей матери. У нее уже имелся некоторый опыт. Во время иваново-вознесенской стачки она возила запакованный в рогожу тюк прокламаций в Иваново-Вознесенск. Перед этой поездкой она расспрашивала, что с ней сделают, если обнаружат прокламации,- боялась пыток. Я объяснил ей, что пытать не будут, так как она старуха, а только подержат в тюрьме и сошлют в Сибирь; самое большее, что с ней могут сделать,- это повесить.

- Смерти я не боюсь, только бы не пытали,- ответила мать и согласилась ехать.

На вокзале она заметила, как в один из вагонов входил жандарм, вошла в этот вагон, сунула тюк под лавку и села рядом с жандармом. Дорогой она занимала его разговорами. Когда она вернулась, я крепко пожал ей руку, поблагодарил и сказал, что люблю и уважаю ее. Она была поражена моей необычайной лаской, засияла от счастья, прижав руку к сердцу.

Перед демонстрацией она привезла в Сормово прокламации в ведрах, прикрыв их сверху кислой капустой. Она опять нашла жандарма и села рядом с ним. На этот раз уже жандарм ее расспрашивал, и она рассказывала, что живет в Печёрах, выдала дочку за рабочего и везет ей кислую капусту в подарок, что ее капуста особенная и что в Сормове она весной дорога.

Мать же привезла от Ивана Павловича Ладыжникова и знамена. Митя Павлов и Сеня Баранов спрятали их в ельнике за Сормовом в песок.

Было еще одно собрание в лесу, в пасхальную заутреню, утвердившее добавление к лозунгу "Долой самодержавие!", а последнее собрание - ночью 29 апреля, тоже в лесу, с целью поднять настроение, и это было достигнуто. Когда расходились, лес гремел от революционных песен.

Первого Мая 1902 года мы, партийцы, на работу не пошли, хотя с самого утра шел дождь и демонстрация, согласно постановлению общего собрания, должна была быть перенесена на воскресенье.

Собрались у Александра Сорокина человек десять с гуслями, гитарами, мандолинами; играли, беседовали. Время тянулось томительно долго, дождь то перемежался, то снова лил. С обеда погода стала улучшаться. Командировали на главную улицу двух человек на разведку. Часам к шести вечера товарищи вернулись и сообщили, что на главной улице громадная толпа. Мы решили провести демонстрацию немедленно. Моя квартира была близко, я отнес гитару домой и сказал своей сестре Елизавете, чтобы она все прибрала, что я иду на демонстрацию и возможно буду арестован.

Еще с утра носились слухи, что привезли два орудия, а в запасных мастерских спрятаны две роты солдат. На Большой Сормовской улице народу было тысяч до пяти. Быстро стали собираться партийцы. Вначале пришло несколько человек пьяных. Я был страшно возмущен, ругался, говорил, что такое отношение к демонстрации позорит организацию, что нам нужна не пьяная храбрость, а сознательное мужество революционеров.

Собралась группа человек в двести. С пением революционных песен, с криками "Долой царя, долой самодержавие!" мы три раза прошли запруженную рабочими часть улицы. Раздались предложения пронести знамена. Некоторые из рабочих, которые пришли выпивши и, возможно, были спровоцированы, потребовали, чтобы демонстрация шла громить завод. Я и Миша Самылин удерживали их от этого.

- Наша задача вовсе не в том, чтобы разрушать машины,- убеждали мы,- а в том, чтобы путем политической демонстрации революционизировать рабочие массы.

Группа человек в пятьдесят все же направилась к заводской конторе. Остальные пошли в обратном направлении.

Пришла весть, что к заводу идут солдаты. Леня и Сеня Барановы, Митя Павлов и я чуть не бегом отправились за знаменами и, спрятав их под пиджаками, быстро возвратились. Дорогой я условился с товарищами, что для сохранения сил организации в момент сближения с солдатами знамена надо будет свернуть и слиться с рабочей массой. Прибытие солдат делало нашу демонстрацию значительнее, так как привлекло к ней больше внимания и давало возможность сильнее воздействовать на сознание рабочих. Я решил со знаменем в руках один пойти на солдат, чтобы они подняли меня на штыки на глазах всей рабочей массы, считая, что это произведет гораздо большее впечатление, чем мое повешение где-то в застенке.

Когда мы пришли к ожидавшим товарищам, я первым долгом познакомил их с планом демонстрации: мы обязаны сохранить для революционной работы возможно большее количество товарищей, а потому организованно отступим и сольемся с толпой, когда солдаты будут близко; сигналом к отступлению послужит склонение знамен. Все приняли этот план.

Знамена были прикреплены к древкам, и мы двинулись вперед. Чтобы рабочие могли читать надписи, знамена все время поддерживали в развернутом виде. Мое знамя с лозунгом "Долой самодержавие!" поддерживал сначала Петр Дружкин, Потом еще какой-то товарищ, а потом, до самого конца, Митя Павлов. Рядом со мной шел Михаил Самылин. Мы шли по направлению к Дарьинской проходной. Пели "Варшавянку", перед самым столкновением с солдатами - "Вы жертвою пали". Сплошная толпа заполнила обе стороны широкой улицы, образуя живой коридор. Наше пение по-прежнему сопровождалось криками "Долой царя!", "Долой самодержавие!".

Когда мы подходили к ручью, который, разлившись от дождя, пересекал улицу, раздался барабанный бой, и из переулка вышла рота солдат в полном боевом снаряжении. Расстояние между нами и солдатами быстро уменьшалось. Мы были безоружны против вооруженных до зубов солдат, но ни один не дрогнул, не покинул рядов. Мы шли и пели. Было отчетливо слышно, как офицер скомандовал:

- Ружья на руку! Бегом марш!

Мы были у ручья, когда солдаты со штыками наперевес ринулись на нас. Мгновение - и два малых знамени сорваны с древков и спрятаны под пиджаки. Демонстранты, как было условлено, слились с толпой и скрылись в ней. Осталась небольшая кучка Митя Павлов потянул мое знамя к земле. Но я с силой вырвал знамя, высоко поднял его кверху. затем, прыгнув через разлившийся ручей, пошел на штыки.

Это был высший момент счастья в моей жизни, только Октябрьская революция затмила его. Мне казалось, что солдаты движутся слишком медленно,- и прибавил шагу. И вот уже близко бледные, испуганные лица солдат... "Боятся бомбы",- мелькнула в мозгу торжествующая мысль... Сейчас... Мне казалось, что солдаты не смогут остановиться и будут бежать с моим трупом на штыках. Рота стала без команды. Щетина штыков поднялась кверху. Я сам наткнулся на передних солдат.

Знамя вырвал офицер. Мои руки схватили, в грудь, в спину, в плечи посыпались удары прикладов, чьи-то руки шарили по карманам. Я не чувствовал боли, но крикнул солдатам:

- За что вы меня бьете?! Разве я разбойник или вор?!

И разом прекратились удары, опустились приклады. Разжались руки. Но своих рук я уже не мог поднять, они повисли как плети. Меня окружили и повели. Рота шла сзади. Я шагал, считая своих конвоиров. Их было двенадцать. И опять в мозгу гордая, торжествующая мысль: "Боятся! Одного! Безоружного... Что же будет, когда мы все будем сознательными?.."

Толпа быстро редела. Среди солдат я был один, и меня охватила радость. Значит, никто не арестован...

В. Пихорович
Communist.Ru, №161