Высота

Девять часов работы днем. Наверху жарко и красиво. Речные излучины, бархатные холмы по краю долины. Огромные цветные декорации к потогонному труду.

Солнце - рядом. Хочется выкрутить его, как лампочку, - обжигаясь, дуя и поплевывая на руки, - ради прохлады и темноты, которая несет за собой конец работы. Монтажники раздеты - белье, кепки и темные очки. Жара сковывает мускулы, замедляет движения, пот застит глаза. Напротив, через пропасть, крановщик поливает кефиром обгоревшие плечи, отмахивается от солнца, надоедливой жар-птицы, налетевшей на его стаканчик с семечками. Тень от стрелы падает вниз на пустырь - огромные солнечные часы. На них два пополудни. Время обедать, но в эту жару не хочется есть. Все остаются на крыше, валяются в душном теньке от накаленных жестяных листов. Просят воды, пьют воду, обливаются водой, с желанием глядят на матово блестящую воду ближних озер.

Пользуясь общим бессилием, прораб проводит инструктаж. Он говорит о несчастных случаях, травмах и смерти. Двадцатидвухлетний пацан сорвался вниз, на бетонные плиты. Молодой разнорабочий. Прораб говорит сердито, как будто тот сам виноват в том, что ему пришлось лезть за копейкой на свою последнюю высоту. Бурса видел, как он падал. Оступился. Очень просто, голова закружилась на высоте. Или солнечный удар. Бурса очень боится высоты. Высоты боится Лера. Высоты боится Миша, за которым полгода службы в каких-то спецвойсках, прыжки с парашютом "в полной выкладке". Они знают высоту, и потому во все глаза смотрели на старые фото строительства Эмпайр Стейтс Билдинг. Американские монтажники на безмерном и по тем, и по нынешним временам расстоянии от земли. Двое немолодых работяг мирно беседуют на краю узкой стальной балки - совсем как грачи на жердочке. Здоровяк с крупной физиономией ирландца балансирует на шатком карнизе. Никакого обмана и никакой страховки. Внизу - сотни метров пропасти. Монтажники позировали охотно, с фоторепортера они брали почасовую оплату за съемку, как натурщики художественных студий - по десять долларов в час. Гонорар Хайна неизвестен: вероятно, в нем было больше нулей. Его "Икар" обошел обложки всех крупных журналов того времени - молодой улыбающийся рабочий на стальном канате перелетает бездонный пролет. Мы смотрим этот действительно впечатляющий снимок, но Бурса не знает никаких Икаров.

Он сразу определяет: на фотографии Тарзан. Наверное, также говорили и молодые рабочие 1930 года, видевшие самих себя на снимках высотной фотосессии Льюиса Хайна. Бульварные комиксы Бэрроуза к тому времени уже покорили Америку, чтобы дойти до нас десятки лет спустя - вместе со строительным капитализмом и этим черно-белым фотоальбомом.

Вечером, в бытовке, тему высоты продолжает чтение отрывка из Клауса Рейхенау. Во время достройки Кёльнского собора городской магистрат нанимал набожных валлонских рабочих, не относящихся к могущественным социал-демократическим профсоюзам каменщиков и облицовщиков. Всегерманское патриотическое строительство Большого Кельна балансировало над пропастью, на грани банкротства. Его заводилы, рейнские промышленники и епископы, надеялись лишь на долготерпение бельгийских штрейкбрехеров. Но строители из Брабанта умели протестовать не хуже последователей Бебеля и Либкнехта. Они десятками становились на краю стометровой соборной "кормы" и грозились спрыгнуть вниз, если не получат причитающихся им по договору денег. Эта страшная забастовка удалась. Городские власти, испугавшись скандала, сдались, и заплатили каменщикам. Икаром стал лишь один из рабочих, немец Гюнтер, нырнувший на заполненную народом базарную площадь. Профсоюзное предание гласит, что этот человек, "последний подмастерье", не разбился, а, рухнув на повозку с сеном, остался жив и в дальнейшем продолжал пропагандировать социализм Мюнцера и Маркса в разных закутках кайзеровской империи.

У ребят нет нужды в такой забастовке. Деньги платят вовремя, - правда, немного. Не так много, как им бы хотелось, как им требуется, и как они, по своему собственному мнению, заслуживают. Они не могут роптать. Мишу и горстку его людей наняли взамен опытных квалифицированных монтажников, не желавших отрабатывать всенощные сверхурочные. Их сделали штрейкбрехерами поневоле, милостиво предоставив двухмесячный труд без выходных, - труд под огненным солнцем и труд в ночи, когда сварочные сполохи делают из них олимпийских небожителей. На этой безымянной высоте им предстоит выстроить фундамент собственного будущего - будущего наемных рабочих.

Новая земля

Утром Лера идет смотреть Новый Киев. Стройка за стройкой - скалы монолитного бетона, металлические фермы, каркас будущих гипермаркетов. Сейчас в них только песок и ветер, а через год электрический свет зальет многоэтажные стеллажи, заваленные продуктами и вещами - яркими и недоступно-дорогими. Пока здесь царит предтеча супермаркета - крохотный окраинный рынок. Сельские старушки торгуют зеленью и картошкой, рядом разложены ржавые россыпи электронной и слесарной дребедени. Пенсионного возраста баян играет ленивые вальсы, озвучивая эту чахлую, выморочную, похожую на придорожный сорняк, рыночную жизнь.

Тропа в виде кусков бетонных плит, камней и досок, набросанных прямо на голый песок пустыря, соединяет массив с транспортной развязкой - караванный путь, от начала до конца оккупированный стихийными торговцами. Перепрыгивая с камня на камень, мы идем к гряде новостроек. Белокаменный оазис среди раскаленной полынной пустыни. Здесь все кипит и строится. Эпическое время, со своими колонизаторами-первопроходцами, своими наспех установленными законами, новорожденными традициями.

Все в движении, все меняется, и время течет на порядок быстрее, чем в старых, окаменевших в своей стабильности, центральных районах. Время зримо. В новых домах материализуются продуктовые лавки, магазины, аптеки, парикмахерские, сауны. Павильоны кафе и ночных баров приходят на смену полудиким пивным. Они отодвигаются к его границе, на пустыри, к диким автомастерским, подпольным складам ворованного товара и летним землянкам бомжей. Новые, более развитые формы рыночной жизни наследуют эту новую землю, дополнительно усугубляя уже сложившееся социальное неравенство ее обитателей.

Мы проходим салон красоты "Орхидею". Как-то, в собственный день рождения, Лера оставила тут половину месячной зарплаты. Минуя парикмахерскую, она смотрит на нее одновременно мечтательным и ненавидящим взглядом. Лера начинала учиться на маляра. Потом - на штукатура. (Она не понимает, почему обычно совмещают названия этих таких разных профессий.) Потом дала взятку директору и начала переучиваться на плиточницу. Не доучившись, поехала зарабатывать деньги в столице и уже здесь, на стройках, познакомилась с маленьким Бурсой и Мишей, уже успевшим поработать в Москве.

Лера берется за всякую, посильную и непосильную строительную работу. Часть ее получки регулярно проедает и пропивает больная, вздорная алкоголичка-мать. Однажды она заявилась в Киев - вернуть заблудшую дочку или дополнительно поживиться за ее счет. Получила пятидесятигривенную купюру и укатила обратно домой, в сонный спившийся городок.

Лере восемнадцать лет. Она хочет знать, зачем - для кого - они строят эти дома, когда она сможет купить в них собственную квартиру. В ее представлении квартиру уже нельзя "получить" - только купить и только "маленькую" - однокомнатную (сочетание несбыточных надежд и трезвенного прагматизма). Она надеется - Миша сколотит свою бригаду. Молодняку со стороны непросто найти хорошее место на любом участке. Миша считает, что небольшая кочующая группа опытных молодых рабочих будет востребована на столичных стройках. Он любит переезжать с места на место, к недовольству жены, Марины, работающей поваром в его маленькой группе. Летом они живут в бытовке, на пустырях. Зимой все вместе снимали крохотную квартиру-гостинку на старых массивах - жили в ней вшестером, вместе с молодой, но уже спившейся хозяйкой. Личные веши каждого умещаются в средних размеров сумке или рюкзаке. У восемнадцатилетней девушки Леры двое джинсов и два платья. Утюг, фен и магнитола общие, все пятеро пользуются одним шампунем и зубной пастой. Вынужденный бытовой коллективизм тех, кто не отзовется на окрик "пролетарий", и уж точно ни разу не задумывался над смысловым и историческим значением этого диковинного слова. Творцы новой земли, они создают ее изначально чужой для себя.

Колыбель

У пустовавшего прежде вагончика сидят люди. На поломанных козлах початая бутыль казенной водки и закуска. Новая бригада из-под Франковска - мужчины уже занесли в вагончик баулы с вещами, женщины готовят ужин. Приезжие и здешние рабочие пьют - еще и еще. Знакомятся друг с другом, принюхиваются, пытаются угадать друг в друге возможных товарищей или конкурентов. Глубокой ночью старший франковцев поет новые песни о главном - о своем кочевом труде и его естественных врагах.

Верталися iз Москви,
Чорти ментiв принесли.
Все, що мали, те забрали -
Ще й в мусарню потягли.
Петро Петрiв - хлоп здоров.
До мусарнi не пiшов.
Дав сержантовi пiд сраку
Та домiв поiхав знов.

Дверь в ближний вагончик открыта. Над ней молодой месяц и ясные летние звезды. Треск сверчков и крылатые шорохи летучих мышей. Сквозь подпитые голоса пробивается другая, негромкая песня.

Сину, сни собi помалу,
Мати вчора рано встала,
Твого тата проводжала.
Тато буде працювати,
Буде грошi надсилати,
Щоб родину годувати.
Будеш, сину, виростати
Разом з батьком вiд'iджати.
Мати буде собирати...

Из бытовки тянет перегаром и кипяченым молоком. В темноте угадывается женская фигура, сонно вскрикивает ребенок. Там - колыбель. Колыбель украинского пролетариата.

А. Корабленко
2003 г.