Второкурсница Маруся живет в большом общежитии не престижного вуза. В маленькой комнате умывальник, стол, шкаф, тумбочки и две двухэтажные казарменные железные кровати, углом, впритык друг к другу. Квадратный метр свободного пространства, за ним карликовый балкончик, где на далеких городских огнях зябко полощется бельишко. Маруся передает мне письма от знакомых. Пока я просматриваю рукописные закорючки и пишу ответ, она садится рядом поболтать. Рассказывает, как ходила с подружкой, соседкой по комнате, устраиваться в какой-то заштатный офис. Взяли соседку, и теперь Маруся не скупится на ехидненькие, негодующие комментарии в ее адрес.

Я как-то видел эту самую подружку. Во всем, кроме цвета волос, ее не отличишь от Маруси, но возражать мне не хочется. Маруся родом из маленького села за Славутой. Несложно представить, как она выбивалась в столичный вуз из трясины нынешней крестьянской жизни, а я знаю это наверняка. На долю сельской девочки выпало время, когда учеба в Киеве стала означать не только исключительное прилежание, но и нетрудовой достаток родителей, дополненный семейными кумовскими связями. С последним у Маруси не сложилось, и год назад при поступлении ей пришлось в полной мере испытать на себе давление коррумпированного аппарата вузовских клерков.

Теперь она в столице, в институте, в этой разгульной общаге, и борьба за существование, за теплое, надежное, обеспеченное и защищенное будущее продолжается полным ходом. Пока ей приходится нелегко. Жизнь на картошке, пустом супчике, чае, джин-тонике, нервах и сигаретах поштучно. Чужой, многократно увеличившийся мир каждодневно давит со всех сторон, но, похоже, Маруся уже научилась небезуспешно приспосабливаться к его правилам и порядкам. Сейчас ей необходимо уцепиться за пристойный заработок, и в борьбе за это Маруся не знает товарищеских отношений. Она сумеет вовремя укусить и вовремя улыбнуться. Она вошла во вкус этой жизни, воспитавшей её мелким хищником, привычным к унижению и всеобщей грызне.

Слушать приходится долго. Маруся любит поговорить о своей будущей работе, а еще больше о надеждах на будущее материальное благополучие. Тогда в ее прекрасный живой украинский язык вкрадываются пока еще едва заметные хозяйские интонации, социальная память старого кулацкого села. Через несколько лет она выбьется в люди и равнодушным катком пойдет по росткам чужих судеб. Даже здесь, посреди ободранной общаги, я очень просто представляю ее за стандартным чиновничьим столом. Намного труднее представить время, когда у Маруси с подружкой не будет нужды выдирать друг у друга эту чертову офисную вакансию.

На конечной станции метро толпа штурмует переполненные автобусы, нафаршированные уставшими после рабочего дня людьми. Когда давка затихает, меня размашисто, дружески хлопают по плечу. Повернуться нельзя, и поэтому до следующей остановки я гадаю, кого из приятелей привелось встретить сегодня.

Витя на год или два моложе меня, но я помню его еще по школе, по родным дворам, походам на пустыри и гигантские жилищные стройки начала девяностых. Помню и других людей из того времени, о которых естественным образом заходит наш разговор. Это очень неприятный перечень. Кто-то давно сел на иглу, другие сели за распространение, кражи, вымогательство, грабеж. Еще кто-то уже скончался от болезни и передозировки, погиб в пьяной драке, многие отправились на заработки, канули где-то на сумрачных просторах бедной беспокойной страны и за ее пределами. Остальные выплыли, и кое-как перебиваются. Кто лучше, кто хуже. Остальные приспособились. Мы несемся через окраинные спальные массивы, горящие звездными окнами многоэтажек, два вполне удачливых представителя своего повзрослевшего района и поколения. Мы рады друг другу, рады тому, что можем с сожалением вспоминать мертвые имена и уличные прозвища пропавших друзей нашего детства.

Витя не спешит рассказывать, чем конкретно он зарабатывает на жизнь. Говорит, что живет неплохо и ладно. Только потом я начинаю вспоминать, что слышал о нем раньше. После технаря мой приятель работал электриком, сборщиком на местном радиозаводе, затем повредил глаз и устроился во внештатную заводскую охрану. Я справляюсь об этом у Вити, тот утвердительно кивает головой. Потом, между делом, спокойно добавляет, что охраной склада семью не прокормить, это место дает другой простой способ подзаработать. Вечером охранники в союзе с местной шпаной караулят на близлежащих лесных дорожках поздних прохожих. Иногда с этого перепадает вполне прилично. Милиция в курсе, то есть в доле. Витя говорит деловито, без бахвальства, сожаления и каких-либо других неискренних эмоций.

Егора Прохоровича, активиста компартии, избили вечером в тех самых краях, в леске неподалеку от проходной завода "Энергия". Не за левую пропаганду. Обыкновенный грабеж. Пожилой рабочий, опоздав на развозку, шел к автобусной остановке. Пять человек молодых пацанов с короткой стрижкой следовали за ним полукругом, загоняя на неосвещенное место. Шли по пятам, не скрываясь, а глаза, - говорил он мне, - глаза светились азартом и жадностью. Напали все сразу, ударом в спину сбили с ног. Им было мало просто обобрать свою жертву, выпотрошив карманы, они несколько минут с удовольствием пинали ногами лежащего на земле человека. Не было смысла интересоваться, не узнал ли он кого из напавшей на него стаи. Конечно, он видел их раньше - своих и соседских детей. Я тоже видел и знал сотни таких стриженных пацанов наших кварталов. Мы оба прекрасно понимали, что сбило их в стаю и погнало на лесные дорожки.

У Вити тоже стриженная голова. Я вижу, как под его увечным веком по-волчьи мерцает настороженный темный глаз. Я знаю, сейчас он думает о том же, о чем говорит. О заработке.

* * *

Поздним вечером мы у друзей. Шипит чайник, на белой печке греются книги, под окном достреливает последнюю обойму сентябрьский сверчок. По рукам ходит глянцевая брошюрка с очередной биографией Че Гевары. Новенькая, из московского супермаркета. Из неё читают вслух.

"...22 ноября 1963 года, в день убийства Кеннеди, Че провозгласил начало электрификации острова. В речи, посвященной этому событию, он произнес историческую фразу: "Человеку-волку- нет! Новому человеку - да!", "Hombre lobo-no! Hombre nuevo-si!"

Можно сказать, что в этом лозунге марксизм нашел сам себя, и неразборчивые слова на ветхих страницах философско-экономических рукописей проросли в жизнь из чуланов институтских хранилищ. Можно сказать, что здесь обозначен весь смысл и поставлена основная задача практического осуществления социализма, не абстрактного социалистического гуманизма Маркса и Ленина. А можно утверждать, что суть дела вовсе не в этой фразе, а в электричестве для изживающего свою колониальную ущербность острова, во всеобщем образовании для крестьян и в безвозмездной медицинской помощи чернобыльским детям Украины, которая оказывается сегодня правительством блокадной Кубы.

Человеку-волку - нет. Здесь коротко и точно определено, что мы представляем из себя сегодня. Здесь все отличие между нами и теми, кем мы могли и должны были быть. Здесь же призыв к борьбе против своего нечеловеческого состояния, борьбе ради нового человека, ради осуществления практических общественных предпосылок, которые позволили бы ему стать другим и новым.

Человеку-волку - нет. При всей неизбежной жестокости нашей будущей борьбы она должна быть человечной в своих целях, средствах и способах действия. Сторонники лозунга "лучше сдохнуть волком, чем жить псом" забывают, что всякий пес имеет волчье происхождение. Перед нами другая, не генетическая, историческая задача - обернуть себя в человека. И поэтому мы говорим:

Человеку-волку - нет.

Hombre lobo - no.

А. М.