Ее зовут Люся, все уже привыкли ее так называть, хотя на самом деле она дочь татарского народа. Ее имя длинно и труднопроизносимо для нас, но красиво по звучанию для людей знающих ее родной язык. Свое имя она никому не говорит, знает его только ее мать, да еще несколько близких людей.

Сейчас ей уже больше тридцати, но она сохранила все особенности юношеской женской фигуры. Бегает по цеху как заводная, быстро раскачивая широкими бедрами, скрытыми под темно синим длинным халатом. Ноги стройные, быстрые, нет им покоя, нет минуты для отдыха. Волосы черные как свежая утренняя смола, уложены в высоко торчащую челку, концы волос вьются, стремясь к душному небу. Под халатом светлая красивая блузка, скрывающая жаркую большую грудь. Роста она среднего, руки красноватые от постоянного труда, на пальце простое золотое колечко без украшений.

На заводе она работает распределителем, разносит заготовки и детали между пролетами, станками и бригадами слесарей. Себя относит с непонятной в наше время гордостью к рабочим, по сути, так оно и есть, она наша неразрывная часть.

Вечно веселая и живая носится меж стальных грязных станков, светя солнечной теплой улыбкой на рабочих. В руке пачка пухлых потертых документов к заготовкам, изящная вторая рука в глубоком кармане халата. Юность и какая-то беспечность, как странный пережиток далекого беззаботного детства всегда вместе с ней.

Живет она в общежитии, приехала в наш город еще много лет назад, но так квартирой и не смогла обзавестись до сих пор. Зарплата ее для нашего мегаполиса крошечная, смешная. Дома ее каждый вечер ждут двое голодных детей, мальчик и девочка, примерно одинакового возраста, памятные знаки былой, давно угаснувшей любви к мужчине. Часто вижу бегущей ее мимо нашего участка к себе из столовой, - в руке неизменный полиэтиленовый пакетик доверху набитый холодными пирожками с различным содержимым, - конечно для детей. Они одни дома, они ждут, уставшие и голодные после школы. Больше дома уже несколько лет никого нет…

Мужчины частые гости в ее доме, но недолгие. Всем дарит она радости заключенные в собственном теле. Да и польза от этого прямая, то игрушка новая у детей появится, то холодильник вдруг неожиданно потолстеет, являя одинокой семье невиданные доселе продукты питания, то женские духи появятся, то еще какая косметика.

Усталость и тревогу часто вижу в ее глубоких, великой красоты глазах. Усталость от тяжелой работы, неустроенного быта, неясных перспектив ближайшего будущего. Тревогу за детей, за друзей по работе, но только не за себя, эта тревога давно умерла в ней. Об этом говорят преждевременные морщины вокруг ее больших черных глаз, чуть хрустящий надломанный давними криками голос, красноречивая простота ее слов и жестов.

Один раз видел ее несколько минут подлинно живой, разъяренной, не ласковой. В голосе звучала давняя, скрытая обида, хохот срывался с ее уст хриплыми надрывными волнами натиска, лицо каменело, показывая скрытую глубоко в недрах принципиальность и чувство собственного достоинства. Ведь сейчас эти качества не в ходу, их приходится часто прятать. Несколько крепких мужчин сидело в ней тогда одновременно. Но через несколько мгновений она успокоилась, отвернулась и ушла, спокойная, потенциально дружелюбная и теплая. Ранимая...

Помню, как танцевали мы с ней медленный танец на заводском вечере, посвященном Международному женскому дню. Я нежно обнимал ее за тонкую талию, она смотрела на меня снизу вверх, с оптимизмом, надеждой на иное свое будущее. Я смотрел кругом счастливым глазом, страшась его…

Так и бегает она годы напролет по цеху, от одних заготовок к другим заготовкам, от одних планов и поисков будущего к другим планам и поискам иного будущего. Улыбается через усталость, смеется через хрипоту, шутит через отчаяние…

Борис Борисов