| на главную |
Очерки весны
I
Есть надежда на то, что несмотря на
Неизвестный автор От наступающей весны в голове шумно, торопливо. В честь весны носил вчера свою кошку на лестницу, показывал ей большой весенний мир из окна! Посадил ее на подоконник и гладил, успокаивая. Кошка в ответ кричала нечеловеческим голосом и самозабвенно царапалась в моих крепких объятиях. Она меня как бы спрашивала своими небольшими желтыми, сузившимися от яркого дневного света глазами: почему я это делаю? Я ей отвечал: - потому что ты кошка, потому что надо, и мучил ее весенним миром дальше. Кошка испуганно смотрела в грязное окно, пятясь по подоконнику назад и безбожно орала на всю лестницу. Она у меня большая, пушистая. Изодрала мне в клочья от тревоги белый живот, отталкиваясь от него. Багровыми, кровоточащими полосками заалел он из окна в мир: Видно, как и человеку, кошке весна понятна не до конца, либо вовсе непонятна. Я ласково погладил ее, смиряя внутренний, инстинктивный, кошачий ужас, она в ответ ласково прильнула к моей ноге, просясь поскорее домой. Я легонько приоткрыл дверь, и она бросилась индейской стрелой под спасительные стены квартиры. А сам остался смотреть на рождающийся мир, чувствуя жизнь, с окон пятого этажа. Моя кошка так и не смогла постичь смысл разлившейся кругом весны, а смогу ли я? Вот, внизу, под окнами, гуляет глупый дедушка с мудрым котом на длинном поводке. Кот большой, черный с белым местами. Глаза у кота большие, глубокие и умные. С пушистыми могучими ресницами. Он настойчиво тянет своего деда и ведет его по своим разнообразным, весенним, неотложным делам. Дедушка слушается мудрого кота и делает робкие маленькие шашки вперед. Для того чтобы дедушка не потерялся, он цепко держится за кошачий поводок. На крыше дома напротив сидят жирные городские голуби. Крыши уже высохли под теплым солнцем планеты и начинают вздуваться горячим металлом, поэтому коготки птиц гулко царапают жестяную поверхность. Голуби важно раздулись и ведут банальный спор из-за своей сизой подруги, что сидит в стороне и думает, как бы от них отвязаться по добру, по здорову. Лицо ее мрачное, задумчивое: Мимо парадной убежденно спешат пешеходы, под их нестройными шагами к круглому канализационному люку спешит весенний дворовый ручеек. Бежит весело, настойчиво, петляя меж возвышений и препятствий жизни. Все это вместе густо унавожено урбанистической грязью и мусором большого капиталистического города, но люди уже привыкли, поэтому не обращают на свалку под своими ногами никакого внимания и бдительности. Они лишь по вечерам всецело поддерживают и одобряют тревожный голос обезумевшего эколога-нонконформиста из горячего вечернего телевизора, который, используя свое больное воображение и фактическую основу, рисует картины мрачного городского будущего, грядущего городского ада, одну почище другой. Сам при этом, используя свое богатое воображение, содрогается после каждой своей страшной и пугающей фразы. Он приходит в ужас и начинает верить в потусторонние силы и конец мира. Больное воображение на фоне больного грязного города - вещь нормальная и обыденная. Болезнь есть нормальное состояние, и никто не обращает на это никакого пристального внимания. А утром эти люди-пешеходы-телевизионные зрители совсем уже другие и думают совсем о других делах и заботах нового дня. Уверенно ступают чистыми ногами по городской, грязной помойке и так живут изо дня в день. Не становясь от этого чище: Весна основательно встряхивает и людей и природу. Люди бегают растревоженные, словно загоревшийся муравейник, плохо соображая местами, но все равно продолжают бегать и неугомонно болтать. С высоты пятого этажа мир кажется залитым солнцем и счастливым вполне. Грязное стекло лишь усиливает эффект радостной расслабленности. Не хочется ни протереть стекло, ни что-либо здесь изменить. Изменить хочется лишь в планетарном масштабе, минуя национальные частности. Внизу под кромкой кровожадных крыш стоит новенький блестящий автомобиль. Сытого лакированного хозяина поблизости не видно, стою, задумчиво смотрю на хромированный самодвижущийся механизм. Засмотрелся на достижение автомобильной промышленности, отлитое из тонкой стали. Неожиданно чувствую дрожь стен. Мимо, с крыши, что-то стремительно пролетает. Что-то такое белое, веселое и тупое. Через крошечный отрезок времени, безусловно, сжавшегося в простой человеческий кулак, внизу раздается громкий звук, звук бьющегося толстого стекла и скрежет металла. Отрываюсь от созерцания весенней картины мира, бьющейся в мое окно глупым мотыльком, упорно смотрю вниз под ноги. Внизу стоит жертвенный автомобиль с разбитым и осыпавшимся в салон лобовым стеклом и серьезно помятым капотом. Всю эту весеннюю картину венчает большая бревнообразная ледяная громадина, быстрое дитя водосточной трубы и запоздавшего дождя. Труба старая и заканчивается почти же там, где и начинается. Глыба льда большая, тяжелая, пасмурная, никак не меньше 30 килограммов. Автомобиль от боли громко закричал сигнализацией, зовя на помощь для обезболивания свежего пухлого хозяина. Проходит пять коротких минут: Тут на зов автомобиля выбежал удалой хозяйчик. Вид боевой, наглый, самоуверенный, рот открыт, готов сыпать угрозами и сквернословием. Увидев картину сплошного техногенного разрушения, гибели ценного частного, имущества, он, вдруг затопал от неожиданности, запричитал, припадая на колени и касаясь пятками землицы, нагибаясь к ней руками, загребая ее горстями, и вскидывая вместе с очами к небу. Закрутился на месте, завертелся точно веселая метла, пропотел от горькой, злой обиды, заерзал ногами, засучил коротенькими самодельными руками, качнулся точно поганая осина, крикнул, словно поганый чужеземный татарин, закашлялся глубоким кашлем, захрипел в предсмертной агонии и умер восвояси близ двора: Умер быстро, умер тихо, люди не обратили внимания, никто и не заметил его дурацкой гибели от жадности, - смерти от греха. Пешеходы так и бежали через двор, наискосок. Умер, отойдя в сторонку, аккуратно, в небольшом подвальчике, где и схоронился самолично, поставив самодельный крест из теплого, дорогого пальто. На своей свежей могилке. Песочек, земля, крест, все как полагается умершим от жизни. Никто его не вспомнил, никто не пришел, мир был занят, он бежал за очень большой прибылью с азартом и остервенением. Граждане, не ставьте честно награбленное самодвижущееся добро вплотную под крыши издевающихся домов! Хотя, может это и к лучшему: Голуби с крыши все убежденно делили свою голубку, убого решая, кто первый, поэтому тоже ничего не знали и не видели. А голубка все видела, и уже начинала завидовать умершему. Мудрый кот внизу улыбнулся, глупый дедушка поперхнулся. Пешеходы продолжали свой бег через двор, наискосок. Солнце слегка покачнулось в своей дальней юдоли и продолжало весеннюю игру, мудро посмеиваясь в полосатые усы. Весна настойчиво копается в голове: Воскрешает картины из детства, посредством окружающих давних запахов и примет. В голове возникает весенний сумбур и необыкновенная разноголосица. Ходишь целый день, точно блаженный, истинно радуешься миру, как ни в какую другую пору года. Смотришь на людей и не узнаешь их, они все какие-то встревоженные, точно родные. Незнакомые, но похожие, чужие, но близкие, занятые, но подпавшие под очарование весны. Идущий маленький ребенок за пухлую ручку с мамой, радует и обнадеживает, идущая впереди красивая девушка, - волнует и многообещает, заманчивой открытой походкой упоения моментом, спешащий на учебу подросток, - интересен своей нескладностью и огромным запасом внутреннего жизненного оптимизма. Радует растущее дерево, проснувшиеся кусты у дороги, цветы в пыльных домашних вазах, веселые быстрые собаки. Огорчают многочисленные нищие, плохо одетые люди, бесприютные собаки с грустными мордами на лицах, старые изношенные окружающей социальной средой лица мелькающих мимо остановки трамвая людей, грязные дети-попрошайки, - будущее нации, грязь, забитость навеки, лютая озлобленность к посторонним. Огорчают жирные господа жизни в персональных сверкающих тачках, алчные работники автоинспекции, неприметные, но опасные работники органов, работающих снаружи, распухшие от капитализма и собственной нечисти жлобы-нацисты, убежденные в своей обывательской правоте, мальчики-фашисты, слепо копирующие поведение и чужие идеи, давно отживших свое и разбитых войной вождей и партий. Окончательно огорчают богатые, слишком богатые, слишком довольные и сытые, глухие к нуждам и несчастьям окружающего неприметного большинства трудового народа. Они портят ворвавшуюся в мир весну своими грязными, от жира и копоти сгоревших в водовороте этой жизни сотен тысяч тел, чумазыми руками. Карябают ее по самой груди, вычищая из нее все революционное, обновляющее и смелое! Завешивают весеннее небо тупыми рекламными плакатами, пустой глупой музыкой заглушают ее верные звуки, унылым трепом о дорогих вещах, - убивают ее внутреннюю силу и красоту! Топчут ее землю бесплатными буклетами и вражескими политическими, никому не нужными газетами, глушат радиоприемниками на FM, телевизорами, телефонами, и бесшумными стиральными машинами. Трудно приходится этой весне, весне 2004 года. Медленно, постепенно приходит она к людям, опасаясь и побаиваясь. Косым лучом пролезает в темную зимнюю квартиру пролетария, ласковой веткой бьет в окно, упакованное поролоном, тонкой птичкой поет в сонное ухо, треском льда шумит из-под ног, озорным ручейком перебегает твою заповедную дорогу. Окна с жадностью пьют теплый солнечный свет, заводя игру в зайцев. Они вплотную прилегают к своим рамам, стараясь побольше урвать от весенних световых даров. Весенней каплей бьет по старому коричневому карнизу твоего дома, ослепляет мозг могучим солнцем, будит сознание, наполняя его тотальной готовностью к войне! Весенний, озорной ветер пытается сорвать глупые рекламные плакаты, но ничего у него не выходит, щит привинчен крепко, по-капиталистически. Пытается весна затопить бурными весенними водами проезжую часть дороги, сметая сверкающие иномарки, прочь, но там движется общественный транспорт полный пролетариями умственного и физического труда, и воды вежливо отступают. Проливными гневными дождями заливает она суетливых чиновников, бегающих по измотанному реформами телу огромной страны. Со злобой смотрят они мокрыми от водки, лжи, предательства и весенней росы, глазами на голубое чистое, невинное небо дня, стремясь обнаружить там все признаки экстремизма и применить соответствующую карательную процедуру. Ударными звездопадами орошает она терпеливую землю, но все мимо, богатые тунеядцы и воротилы, плотно спрятались по своими минидворцам и минибункерам, по броневикам автомобилей, и мощным пустым телам личной охраны. Мимо падают героические звезды, не причиняя злым и богатым никакого вреда. Но, несмотря на все это, весна в победоносном наступлении, скрыть которое невозможно средствами господствующего класса. Врывается она всюду, сея шум, неразбериху и веселость. Туманит головы, наполняет человеческую планету планами и мечтами, выбивает зимнюю, накопившуюся душевную пыль. Оголяет красоту безликих человеческих тел, срывая плотные зимние одежды с людей и ледяные покровы с бегущих вдаль рек. Сочится теплым воздухом и запахами весеннего пробуждения материи. Дает надежду и зовет за собой в мир нового, неизведанного и в чем-то даже тайного. Солнце говорит тебе, - разбуженному весенним теплом: проснись, этот мир ждет и тебя, и тебе готовит он сюрприз, подарок, подарок радостный, неуловимый по началу, и столь давно желанный! Живи в этом мире!
II
Винь Чунь - вечно молодая весна (кит.) Городом идет весна... Весна, пока еще, холодная, неопытная. Улицы грязные, всюду сухой зимний песок-суховей. Песка целые пустыни, точно в центре Африки. Его вздымают в воздух проносящиеся автомобили и кидают на беззащитных пешеходов. Но на проспекты уже вышли дворники с оранжевыми телами. Вооружены все как один могучими лопатами, разлапистыми граблями и прочими орудиями тяжелого труда. Метут грязь с уставшего асфальта, а ветер им помогает, поддувая тяжелым лопатам снизу своим мощным горлом. Создавая пыльные уличные вихри, где тонут одинокие прохожие и бездомные грязные собаки. Мудреный грузовик, вооруженный таинственной насадкой чистит улицу от песка, двигаясь уверенно вперед к светофору. Высоко в небе серебристый истребитель чертит две неимоверно прямые линии, медленно подползая к горизонту. В вышине раскидистого тополя приютилось, чернеющее ветками стен, воронье гнездо. Одиноким черным пятном маячит оно в светлой кроне дерева. Листья начинают жадно вылезать из пахнущих почек навстречу солнцу. Быстро выкарабкиваются из темного нутра, толкая всех своими хрупкими, но наглыми плечами и локтями. На Черной речке еще стоит грязный, уродливый лед. Он густо усеян различным мусором, - пустыми бутылками из-под пива, которые не принимают, картонными пакетами из под сока, рваными полиэтиленовыми мешками, надувшимися, точно черные пиратские паруса на ветру, обломками деревянных ящиков, кусками неизвестной материи, и даже окурками дорогих гаванских сигар по 20$ штука. Вместо реки разноцветная городская помойка, недаром наш город называют культурной столицей. Сижу на ступенях метро. Ступни пыльные, черные, мраморные. В кармане куртки шелестит смятый лист бумаги с так и не прочитанными стихами. Мимо спешит разноцветный поток пассажиров. Разнообразная человеческая картина образов и типажей. Все лица разные, но типичные, интересные тем не менее. Всюду виден несогласованный частный интерес.
Вдоль улицы длинной колючей шеренгой тянутся аккуратно подстриженные кусты, кусты серые, но кора веток имеет ярко выраженный бордовый цвет. Иногда псина упорно тянет изо всех сил в сторону, то ли решив покончить с собой, задохнувшись в своей родной привычной петле ошейника, либо, собравшись с силами, вырвать с корнями стальной поручень, вмонтированный в бетонную стену. В глазах собачонки страх, обреченность и медленный ужас. Она жаждет… В ближайшем дворе в зимней хоккейной коробке мальчишки увлеченно гоняют футбольный мяч. Иногда мяч перелетает высокую защитную сетку и катится свободно по земле долой. Стоящие рядом, в роли зрителей, девушки бросаются за мячом, желая поскорей вернуть его в прерванную игру. Много скрыто интересного в этом женском порыве. Вряд ли тут чисто спортивный футбольный интерес. Чтобы понять эти загадки и юные секреты, нужно вспомнить собственные детские мотивации далекого детства, и все станет ясным, как сегодняшний ленинградский день. Вот юная особа схватила прыткий мяч и понесла его торжественной, торопливой походкой назад, к ожидающей мяча футбольной команде дворовых профессионалов. Быстро подошла и скромно вручила его тому единственному, что был достоин… Для мальчишек это важный знак, далеко не безразлично, кто первым получит мяч из-за линии поля. Тут тоже таится много интересного, на первый взгляд незаметного. У парня, что получил мяч, вид гордый, самоуверенный. Заправским движением пробивает он свободный, и футбольный матч уверенно продолжается. Весело гудя, по широкому проспекту несется пустой, пыльный троллейбус, сбивая всех, переходящих улицу в положенном месте, пешеходов на своем пути, настроение у водителя видно тоже весеннее, раз он решился на такое сегодня. В металлическом окошке под самой крышей, вместо таблички с номером маршрута, у него втиснута светлая дощечка с надписью, - "Нечего терять!", в конце поставлен жирный восклицательный знак препинания. Прохожие, смертельно раненные в тела, с радостными лицами кружатся прочь, словно потревоженные одуванчики на быстром ветру. Они понимают весь кайф происходящего и ловят его широкими красивыми губами! Особенно женщины, у них особенно красивые губы сегодня днем. Хочется схватить пучок женских губ и целовать их до самого заката дня! В ответ они тоже будут меня целовать, долгими опытными поцелуями весны! Спасибо весеннему водителю пыльного, шального троллейбуса! Вот он пронесся мимо меня и устремился дальше, на край земли. Там его ждут еще не сбитые, скучающие пешеходы. По мосту проползает медленно зеленая электричка, ожидая зеленого же сигнала семафора на своем пути. Люди смотрят на меня надменно, сверху вниз из окон. Важные. Окна вагонов мутные, грязные, ранневесенние. Кругом щедро пахнет сырой землей, по которой прытко шастает любопытная ворона. Ворона пугается зоркого человеческого взгляда. С талых шальных снегов стекают ручейки воды, ищут люки и стремительно бегут к ним, убежденно расставаясь с жизнью на воле. Ручейки соединяются между собой и образуют один большой, быстрый ручей. Бегут, соревнуясь в скорости и прыткости, подпрыгивая на бегу Линии высоковольтных передач сильно поржавели за зиму и сейчас стоят на месте и греются, опустив свои металлические руки. Ток тревожно гудит в проводах, ускоряя свой бег. В некоторых домах окна забиты тусклой, безразличной фанерой, но теперь их можно уже открывать и остеклять, на улице стало тепло и весело. Неожиданно из канализационного люка на моей дороге высунулась чья-то мохнатая рука. Чуть пошарив кругом, она медленно проговорила "хре-но-во", и скрылась обратно в недрах земли. Пораженный увиденным, я прошел мимо, думая о судьбах всемирного человечества. Наглеющее солнце заглядывает в глаза и сеет там слепоту. Оно толстой горячей запеканкой ложится на кожу лица, подвергая ее весеннему загару. Кожа хмурится, ложась некрасивой складкой. Всюду пыль, грязь, шум улицы. А птицы громко кричат, отовсюду нагнетая неразбериху дня. Чудная погодка установилась сегодня в городе-герое Ленинграде. На работу идти совсем не хочется. Это сейчас кажется жутким тоталитаризмом и невиданным кощунством. Хочется взять в тесном ларьке бутылку легкого, светлого пива (безо всякой претензии на алкоголизм), познакомиться с очаровательным молодым человеком, назовя его для простоты слога девушкой, желательно начинающей художницей или литературоведом, и бродить с ней по весенним ленинградским улицам до самого вечера. Они хоть и пыльные и неопрятные, но очень красивые и домашние, эти ленинградские улицы. Такие близкие, хоть и мало знакомые, такие верные, хоть и малохоженные. Думать о весне, о сегодняшнем дне. Ходить, весело взявшись за руки. Иногда их разжимать, чтобы не очень потели мягкие податливые ладони. Смотреть жадно на ее стройную высокую фигуру, получая художественное наслаждение. Говорить ей вот что-то такое, что-то такое, что могло бы быть навеяно окружающим весенним деньком. Умело переплетая это с вечными вопросами человеческого бытия. В общем, мудрить под теплым солнцем и холодным пивом. В самой середине хорошего весеннего дня. Вот она идет, что-то мне рассказывает, вроде о том, что она сейчас за книжку читает. Идет смотрит вперед, в пыльные уличные дали. Иногда посматривает пристально, своими шикарными карими глазами на меня, проверяя, слушаю ли я ее. Мимо проходят редкие прохожие, шустро проезжают автомобили, автобусы и грузовики. Из-за шума улицы и ее тихого голоса почти ничего не слышу, поэтому иногда глупо переспрашиваю, наклонясь всем телом к ее лицу близко, близко. Ее слова текут мягким потоком, навевая тихое невидимое счастье солнечного, медленного дня. Улица тянется бесконечной урбанистической лентой. Смотрю почти постоянно на нее, внимательно слушая и периодически натыкаясь на столбы, кучи мусора, ямы и прочие предметы уличного быта. В ответ она смеется, поправляя медленной рукой закрывающие белый лоб шелковистые длинные волосы. Потом пойти банально в парк, сесть, где-нибудь укромно, и упоенно читать ей стихи мудрого весеннего Летова, вооружившись толстой его книжкой стихов, стихов за все эти прожитые им 20 лет. Осторожно извлечь ее из потаенного секретного места, берегя ее. Читать и смотреть ей в самые глаза, ища одобрительной реакции в них. Хотя бы тени понимания. Не обращать на прохожих никакого бы внимания, смутно уясняя для себя и для нее смысл расплывающихся, глубокомысленных стихов. Упоенно листать белоснежные страницы одну за другой, разглядывая концептуальные фотографии ЕГО в середине формата. В ответ ОНА чуть приоткрывает влажные чувственные губы, как бы проговаривая про себя только что услышанное. Помогая себе восприятию этих стихов. Нежно смотрит на меня, ее взгляд говорит мне, что это именно то, что ей сейчас надо. Я угадал все верно. Я внутренне рад и самоуверен увиденным. Поймать воровато бегающего между скамеек большого рыжего кота, взять его на руки и, не обращая внимания на его могучую весеннюю линьку, упоенно гладить, разглядывая на пару его природную, рыжую красоту. Поражаясь и удивляясь ей, слыша радостный женский смех у самого уха. Слушать ее тихий, нежный голос. Прислушиваться к его тонкому льющемуся ручейку красивых слов, отчаянно наклоняя голову. Потом выпустить кота на свободу и смотреть долго вслед, прижавшись к друг дружке боками, на его стройную удаляющуюся походку, на высоко поднятый толстый хвост. Вы не знаете, - почему все кошки весной мяучат об одном и том же? Смотреть кругом, изучающе на этот мир, на этот день. И было бы этого вполне достаточно сегодня. Это было бы реально прожитое время. Настоящее время, проведенное вдвоем. Безо всяких там претензий на моду, пошлость и скуку. Возвращаюсь уставшим телом, из города домой. Бреду по пыльным протокам человеческих магистралей. Ранняя луна свисает с неба, почти упираясь в каменную землю…
III
Вне воздуха улицы всё искусственного
Генри Миллер Листья начинают жадно вылезать из пахнущих почек навстречу солнцу. Быстро выкарабкиваются из темного нутра, толкая всех своими хрупкими, но наглыми плечами и локтями. Весна смелеет! В тени тополя лежит мертвый голубь. Тельце свежее, точно он живой. Свою маленькую головку он аккуратно подвернул под крылышко, точно желая постичь, что же там у него находится. Кажется, что он умер во сне, видя сон про высокий весенний полет... Этому миру еще предстоит пройти эксгумацию... В воздухе висит 12 градусов тепла, жарко, но постоянно дует северный ветер и уносит жару на юг, создавая для южан двойную, нестерпимую жарищу. А нам тут хорошо, прохладно сейчас. Ходим, живем, в общем, ворочаемся в городе, точно в раю! Иногда солнце устало закатывается за серые тучи. Лица людей сразу хмурятся, скукоживаются, выцветают. Вместо светлых, красивых лиц, серые, резиновые маски безразличия и скуки. Тучи наваливаются на серый асфальт, давя прохожих целыми пачками, — распластанными лягушачьими лапками валяются их сбитые тела. Так бывает, что среди весеннего, хорошего настроения вкрадываются каменные, грубые блоки черной скуки и колючая проволока плохого настроения. Внутреннее единство диалектических противоположностей. На окне ближайшего дома пышным красным созвездием расцвел декабрист. Цветок алый, большой, из его распахнутого нутра торчат длинные желтые хоботки с кармашками для пыльцы на концах. Декабрист готов к ежегодному размножению. Цветок кажется полной неожиданностью на фоне грубых зеленых листьев-веток, больше похожих на кожуру кактуса. Вот солнце, тучно отдуваясь от постоянных термоядерных реакций на своей поверхности, является миру снова. Полоса отчуждения преодолена, человеческие массы снова повеселели, надели радостные улыбки и спешат уже прочь по своим делам. Я еду в метро и меня ожесточенно рвет на пол. Из меня лезет странная горючая смесь — смесь водки, пива и салата, рецепт которого никогда не встретишь в кулинарной книге. Мне тяжело, я отчетливо понимаю это. Но все же стыдно и странно. Разноцветная жидкость размашисто орошает окрестности вагона, люди шарахаются, но молчат. Где общественная гражданская позиция? Где крики: хулиган! напился, так веди себя прилично; что за молодежь пошла? И другие методы реагирования общества на подобное безобразие. Почему никто не пинает меня увесистым сапогом буржуазной морали, не стыдит, не пытается сдать в милицию? Я ничего не понимаю, я думал, что общество лучше, чише, правдивей. В вагоне тихо, все молчат. Я удивлен до глубины души таким наплевательским отношением к себе. Поэтому злюсь на всех и продолжаю блевать дальше. Люди боятся, они разобщены, каждый, если что, сам за себя. На солидарное действие против моего антиобщественного поведения они сегодня неспособны. Все гражданское и гордое умерло в них, из достойных граждан своего города-полиса они превратились в подневольную рабочую силу, что отчаянно спешит к себе на работу, опасаясь потерять время, опоздать, и иметь неприятности с обнаглевшим начальством. Мне от этих раздумий становится еще хуже, еще гаже... Дело все в том, что вчера отмечали почему-то Новый год и день рождения Ленина. С днем рождения, Ильич! Сейчас никто на меня не смотрит, ни девушки, ни пенсионеры, ни люди. А сегодня утром, когда я ехал в город свежим и полным жизненного оптимизма, на меня смотрели и еще как. Заинтересованные, скрытые, лицемерные, странные, удовлетворенные, неудовлетворенные, звериные, сочные, спокойные, буйные, желающие, томные и одинокие взгляды так и порхали в небосводе дня. И был я точно зеркало, в котором мелькали отчаянные солнечные зайцы женских взглядов. Зеркало ярко сверкающее и горящее , зоркое, лукавое... Вот я иду, поглядывая на красивых девушек искоса, как бы подкрадываясь взглядом. Взглядом великого художника-авангардиста. Получая поистине эстетическое наслаждение от увиденного. Я не хочу физически обладать стройными красивыми ножками, пышными волосами, тонкими талиями, упругой волнующей грудью, красивой одеждой, чувственными губами, эротическими взглядами проходящих мимо девушек — мне достаточно видеть это. Сейчас я подобен человеку, бродящему по художественной галерее, из комнаты в комнату, и наслаждающемуся дивной коллекцией свежих полотен молодого талантливого художника. Такому человеку не нужно физически обладать картинами, они ему не к чему. Ему чуждо и мерзко иметь отношение частной собственности с такими поистине мировыми шедеврами, вышедшими из-под смелого пера. Ему вполне достаточно эстетического, художественного чувства, права смотреть на них и получать удовольствие от этого. Наполняться новыми ощущениями и всепобеждающими идеями. Так же и у меня с девушками, — такое многообразие красивых тел, лиц и силуэтов мне ни к чему, мне достаточно смотреть на них, оценивая, скажем так, художественную ценность и красоту женщины. Мне чужды отношения частной собственности с женщинами, ведь это так скучно и нелепо. Ведь женщина человек, а не товар. Мир — не товар! — вспоминается весьма удачный лозунг антиглобалистов. В современном мире господствует репрессивная машинерия. Не надо превращать цель жизни в обладание вещами. Лучше быть, чем иметь! Натренированный, выращенный на прекрасном, требовательный взгляд сиюминутно отмечает все достоинства и недостатки движущихся прекрасных женских картин. Не все они хороши, есть откровенно неудачные полотна. Но встречаются и подлинные шедевры, из мастерской природы, помноженные на достижения современной косметологии и здорового образа жизни. Такие сокровенные вещи долго осматриваешь, начиная даже невольно прицениваться. Есть и негативный аспект современной женской красоты, а именно: фатально огорчает тот факт, что красота многих искусственна, списана, украдена с других образцов. Это как копия великого полотна, поэтому и отношение к нему соответствующее. Шаблонизация красоты, ее неимоверное тиражирование, инфляция! Красота для всех, для красивых и некрасивых, для богатых и бедных! Вместо того, чтобы создать новый тип, новую красоту, многие делают из себя блестящие, красивые... копии. Движутся красивые копии в разных направлениях, а глаз жаждет нового, необычного, действительно талантливого произведения. Копии, конечно, хороши, но это все-таки копии, и этим многое сказано. Впрочем, многие довольствуются хорошими копиями. Сознание этих женщин так же растиражировано и скопировано. Женское общественное бытие определяет индивидуальное женское сознание, ничего уж с этим не поделать сейчас, в этот исторический момент, момент художественного обозрения и наслаждения. Это просто как неуловимая пометка на полях, пометка быстрая, случайная, неважная. Проносятся мимо клетчатые, короткие юбочки, высокие черные эротические чулки, заставляющие думать дальше, кожаные блестящие сумки различных фасонов, лакированные растопыренные пальцы ухоженных рук. Разноцветно кругом, жарко, тревожно! Стальные прически набок, с выпрямленными волосами соломенного цвета, длинные загнутые к небу ресницы, шикарные ясные глаза, аккуратненькие носики себе на уме о своей тленной красоте, гипертрофированные сексуальные губы, удостоенные блестящей помады, которые так и просятся в дело. Уверенные стройные походки послушных стройных ног, увлеченные цоканьем каблуков и высоченных шпилек по мраморному полу, и самое запоминающееся: непередаваемый женский аромат тела. У всех он разный, у всех он одинаковый. Он весь женский. У некоторых он стереотипен и становится скучно и душно сразу, у отдельных же женских тел он почти что уникальный, невыносимо приятный и чарующий надолго, вызывающий всполохи неоправданных предположений и идей. В вагоне тоже весело, красивые женщины и там встречаются. Иногда они стоят трутся о твое измотанное тренировкой бедро, эротично еле слышно дыша. Такое, надо сказать, часто бывает весной. Нехватка витаминов и все такое. Стоишь кое-как устало реагируешь. Понимаешь обреченность этих вещей. Сегодня целый день в голове вертится загадочное начало кем-то незаконченного предложения. Вот оно: «С точки зрения внешних аспектов идеологии...» — что в конце предложения — неясно. Вообще даже непонятна природа его происхождения. Откуда прилетело оно? Какие яростные ветры надули его в мою голову? Это остается загадкой дня. Хожу, прокручивая эту непонятную фразу в голове, зачем, почему, из-за чего — неизвестно. Под вечер хожу и повторяю ее уже вслух, все громче и громче, настойчивей, уверенней, смелее! Меня прямо таки рвет наружу этой фразой. Ничего не могу с этим поделать. Еще пара часов такого брожения по счастливому СВОЕЙ ВЕСНОЙ городу, и меня заберет с собой сердобольная машина скорой помощи, С антивоенным красным крестом на боку, напоминающим свастику. И унесет меня отсюда прочь, на неведомый край родной землицы! В бетонные лабиринты мрачных учреждений обширной системы здравоохранения. Весь вопрос заключается лишь в том: перестану ли я после этой поездки помнить озарившую меня внутренним огнем и неожиданностью фразу? Или же она оборонной яростью нападет на меня рано утром на рассвете? Фразу о внешних аспектах какой-то немыслимой идеологии уже отчетливо слышат прохожие. Они реагируют каждый в меру своего буржуазного воспитания и бегут дальше, восвояси. Я же продолжаю петь свой свежеиспеченный гимн и несу его дальше по миру. О, пожелайте же мне удачи! Вечером привычно возвращаюсь домой. Юная луна нежно щекочет воротник моей потертой временем джинсовой куртки. Трется об нее упруго, чуть слышно касаясь шеи. От этого луна становится теплой, милой, ручной. ИНТИМНО БЛИЗКОЙ ЛУНОЙ! Неожиданно ее пугает поздний, пыльный прохожий, и она, вздрагивая, быстро летит вверх, сильно оттолкнувшись изящными стройными ногами от сухой земли. Я смотрю вверх и машу ей на прощанье рукой. Луна в ответ улыбается мне и нежно плачет. Слезы падают на мое светлое лунным светом лицо, я их растираю мозолистыми ладонями, и иду счастливым человеком дальше...
IV
Наше утро мудренее
Автор В последнее время меня стала жутко угнетать неимоверная инфляция человеческого слова. Особенно художественного. Заходишь в небольшой книжный магазинчик, коим нет числа в городке трех революций, а там просто глобальные горы, хребты и перевалы, каньоны и невспаханные леса всевозможных книг. Как много написало человечество, особенно за последние полвека. И сколько еще напишет, сколько пишет сейчас, вот в эту самую минуту? Такая масса литературы меня, если честно признаться, крайне страшит. Я боюсь нелепо утонуть в волнах этого бескрайнего бумажного моря, так и не родившись. Очень трудно читателю разобраться в этом океане слов, предложений, абзацев и глав. Но еще труднее в нем новому писателю. Беззащитным мальком новой эры плавает он в океане, полном кишащими, обросшими временем, акулами пера. Несчастному мальку не протолкнуться среди могучих, натренированных годами борьбы за жирный кусок тел. К свету, пище, людям, к пониманию и признанию. А юный читатель стоит на берегу литературного бассейна и смотрит в мутную воду, и не видит нового горящего внутренним жарким словом писателя. Кругом старая широкая спина писательской братии, объединенной в стаи и писательские союзы, что имеют километры рекламы везде и всюду и пачки согласных на все, голодных критиков. Что с этим делать? Неясно. Прочитать? Так жизни не хватит прочитать все это. Сжечь торжественно на площади теплым весенним вечером? Предостерегая будущее человечество от словесной инфляции? Этот вариант мне кажется более реальным и гуманным. Слишком уже много человечество сказало, все ли по существу оно говорило? За исключением могущественной классической литературы, все мертво. Есть конечно, кое-какие исключения, но они, вместо того чтобы опровергнуть правило, лишь подтверждают его еще верней, еще опасней, еще смелей! А как бы хорошо и необычно смотрелся гигантский красный костер из всевозможных, никчемных книжонок. Его фотографические снимки после расходились бы на вес золота, да и вряд ли удачливый фотограф захотел бы продать их. Слишком уж бесценны они и продаже не подлежат отныне, присно и во веки оставшихся человечеству веков. Я бы стоял в тени густого книжного пожарища, держа в руке лишь свои любимые книги, бережно спасенные от безразличного всепожирающего огня. Художественные произведения мирового уровня для умных читателей. И это был бы поистине новый список книг. Список книг, молча носящих мое имя. Ибо иных имен почти не останется к тому времени. Все же это будет слишком гордо и одиноко, можно сказать, односторонне даже, поэтому уцелевшему списку будет просто присвоен порядковый номер. Например, чтобы не стать банальными, присвоим ему необычный и редкий номер один. Костер горит величественным пламенем очищения, а подлитый в него хороший бензин, приготовленный из качественной критики озверевших читателей, помогает великому делу помощи умирающему. Делу умирающей литературы! В данном случае как никогда верно следующее утверждение: «подтолкни падающего!», ибо он всем надоел, — добавлю я от себя. Я буду стоять в первых рядах счастливых читателей, освобожденных от глупости, пошлости, наглости и жадности, и мои щеки будут ловить яркую силу всепожирающего, веселого огня! А раздувшиеся, точно у породистого скакуна, ноздри станут втягивать запах горящей финской и иной зарубежной высококачественной полиграфии. В настоящей книге важно содержание, важен смысл, а не высокое качество печати. Вот, костер догорел совсем и развалился, оставив золу прошлого литературного зловония и грязи. Такое простое решение, и дело важнейшего исторического масштаба сделано! Однако, все дело в том, что есть моменты, когда нужно сохранять молчание. Например, во время похорон. Скорбное, немое, многозначащее молчание. А так как мы сейчас присутствуем на похоронах современной художественной литературы, то лучше (прилично будет, хотя бы) тому самому, исписавшему эти горы бумаги человечеству немного помолчать, понимая трагичность момента, соблюдать приличие. На похоронах молчат несколько минут. Для молчания над погибшей отечественной художественной литературой времени нужно значительно больше — никак не меньше десяти лет скорбного, осознающего утрату молчания. И только после этого (после похорон, поминок и сорокового дня) можно будет начать говорить и писать что-либо вообще дальше. Желательно, конечно, чтобы человечество (пишущее) начало говорить о чем-то серьезном, настоящем, подлинно интересном. Новыми словами — претендующими на вечность, или ее подобие, по крайней мере. На героическое издание, захватывающее чтение и бессрочное хранение в мировой нетленной библиотеке читающего человечества. А сегодня же пишущее человечество, точно больное словесным поносом, напоминает мне и тем, кто со мной, политика-демагога, который одним говорит одно, другим другое, то есть всегда то, что те или иные группы слушателей и читателей хотят услышать или прочитать в данный момент. Пронырливо прогибается перед разжиревшим читателем, который, точно уверенный в своих правах потребитель, смело требует того или иного нужного его вкусу литературного товара. Писатель, который нагло и открыто фальшивит в своем демагогическом псевдолитературном угаре, ища сиюминутной известности и дутой популярности. Штампует одинаковые тексты, меняя лишь имена героев и слегка изменяя сюжет. В итоге карманы его раздуты от зеленых, всемирно известных, бумажек. Купюры грязные, зловонные, но он вполне доволен, ибо полагает, что грязные деньги не пахнут. И ради такого «счастья» сей писатель-демагог готов на все. Сейчас эти отношения господствуют в обществе, а он непременно хочет быть модным и современным. Он либо дурак, не понимающий тупика этого мертвого, обреченного на исторический провал направления, либо приживала и прилипала от современной «литературы». Чувствующий, куда дуют сиюминутные ветры липких барышей, и отлично подстраивающийся под них. Именно такой и является сегодня подавляющая часть нашей родной художественной литературы. Но однажды подует такой ветер, настолько он будет яростным и непригодным для подобного рода «деятелей», что не будет у них шанса пристроиться, примазаться, войти, влиться, встроиться, внедриться. Будет лишь шанс погибнуть, и он будет казаться им подлинным освобождением. Как хочется, просто елозит в ногах жажда сходить на триумфальные похороны этой с позволения сказать литературы, пышно обставленные яркими дешевыми букетами, буклетами, проспектами и обложками, точно искусственными цветами свежевспаханная могила. Да, смерть! На подобные похороны я бы побежал, как серная лань, как сказочная антилопа, даже если потребовалось бы отбирать верным копытом золотые монеты при беге, целыми россыпями, ведь ничего не жалко ради такого зрелища мне! Я пришел бы туда без приглашения, без билета, в повседневной, удобной одежде, с бутылочкой легкого пива в эуке и с признаками, призраками торжества в своих уставших от темноты и одиночества глазах, окидывал бы очищенным взором сие печальное зрелище, печальное для одних, радостное и заповедное для других. Нагло лежа на зеленой бумажной траве литературного кладбища! Непринужденно смеясь над траурной церемонией похорон литературы. Попросту издеваясь над ней, злословя и сквернословя, упиваясь ее поражением, своим торжеством! Пока же, к глубокому сожалению, человеческий взгляд умного читателя просто тонет в фолиантах древности и макулатуре современности. После же пожарища на всем свете остались бы книги для умного, думающего читателя. Правда, еще бы осталось глупое пишущее человечество. Но, после того как будет умело перевоспитано глупое читающее человечество (ставшее, тем самым, умным читающим человечеством), исчезнет и глупое, никчемное пишущее человечество. Останутся лишь две счастливые группы людей: — умные интересные писатели и умные, еще более интересные читатели, каждый из которых, кстати упомянуть, является животворной протоплазмой для рождения свежих настоящих писателей. Каждый писатель начинал свой стаж как читатель. Итак, глупость и никчемность в литературе будет уничтожена и изведена под самый чернильно-компьютерный корень. Останется лишь умная, интеллектуальная литература и нарядное кладбище литературных глупцов прошлого, капиталистического времени. Литературных дельцов и капиталистов от пера. Делающих на литературе деньги, как можно большие деньги, ничего кроме денег! Превративших литературу в прибыльный бизнес, в очень прибыльный бизнес. Оставив ей, тем самым, одно название. Но это лишь одна сторона трехсторонней монеты, медали и чего только угодно. Есть и другая — а именно: огромная вторичность современной литературы. Обычное вторсырье. Отсюда огромные пространства новых-старых книг. Что писать? О чем писать? Все темы разобраны, словно вилки и ложки в общественной столовой, застолблены и подробно разработаны не одним поколением писателей. Что делать? Такой подлинно ленинский вопрос задает себе новый писатель. Ответ прост как колумбово яйцо: писать, что же еще должен и может делать писатель? Какой от него еще прок? Хотя, по сути, он обречен на повтор, в лучшем случае на тот или иной тон, на или иную тональность повтора. Ведь все уже написано, все уже занято, все уже изложено, изжевано и в рот положено, проглочено, переварено и выброшено по ненужности. Что-то, конечно, осталось. Правда, есть шанс, что забыто, тогда можно написать что-то подобное и сказать, что такого еще не было. Часть глупых, утомленных литературой читателей поверит в это, и будет так истинно считать. Но начитанный и не вчера родившийся читатель скажет громко: — Вторично! И будет абсолютно прав. Все эти века писатели писали и писали, писали и писали, совершенно не думая о том, чем будут заниматься их пишущие потомки. Исписали все что можно и все что нельзя. Столы, стулья, полы, небо, траву, леса и поля, моря, людей, любовь, войну, ненависть, борьбу, прошлое, настоящее, будущее, добро и зло, в общем, все что было. Подвели подо все свой мелочный бездефицитный баланс. Описали даже быт народов Севера. Неугомонные были люди — писатели прошлого. Как тебя узнает читатель, если его тихий, но справедливый разум ежедневно бомбардируется многотысячными изданиями новых «шедевров»? Если их тираж пятьдесят тысяч, а твоей книги малая, но героическая тысяча экземпляров? Хотя если перевести это число на военный лад, то это почти дивизия, разбитая и потрепанная в боях, но дивизия. Тысяча одинаково смелых солдат с твоей книжкой, вместо автомата, наперевес! Малая, но гордая сила! Подобная молодым апостолам новой человеческой веры! Люди малочисленные, но убежденные и ЖИВЫЕ! Люди, в массе своей, никогда не узнают, что есть такой новый писатель, что существует такое жаркое, бьющееся жизнью сердце! Ты обречен в условиях господства литературы широкого потребления быть писателем для немногих, но если ЭТИ НЕМНОГИЕ будут твоими убежденными читателями, то эта голодная горстка лучше зажравшихся и разложившихся миллионов, жующих ежедневную жвачку повседневной литературы однообразия и стереотипа. Это будут люди, внутренний мир которых удалось отразить не тем массовым, низкопробным (хоть и популярным) писателям, а тебе — начинающему, никому не известному литератору. Поэтому ты точно такой же, как и твои убежденные читатели. Ты выдумал что-то, что-то пририсовал, приукрасил, но суть ты взял с себя, со своих переживаний, ощущений, со своей жизни и жизни той или иной огромной социальной группы населения, взял их с собой в долгий путь странствий. Ты писатель пока для немногих, и это должно тебя греть. И вообще публикация твоих творений дело десятое, захудалое, второе. Обреченное, провальное, мертвое. Первое и важнейшее это процесс написания, именно здесь ты реализуешься как сосуд, полный превосходных знаний о мире. Сам процесс творчества весьма завлекателен, и ты повинуешься зову, точно женщина, что повинуется в известных случаях мужчине. Поднимись же навстречу творческому зову!! Дайте новое слово людям, участвующим в материальном производстве! И вот наступило историческое сегодня. Сидит современный среднестатистический писатель за своим персональным многофункциональным компьютером и жадно посматривает по сторонам в поисках свежей темы. Но тщетно, все уже описано, рассказано, передано, напечатано, и можно смело расходиться по домам. Или пойти, например, работать машинистом тепловоза, это и сегодня нужно людям. Нестись навстречу ветрам планеты, медленно ползя по пересеченной рельсами местности иных миров. Весело давать тревожные гудки, разгоняя живность с дороги. Утомленным, но счастливым глазом смотреть в далекую темноту пространств, опасаясь и одновременно радуясь необычному и тревожному. Весь поезд сейчас спит, спят все вагоны, огромное число людей, и лишь ты не спишь, оберегая их спокойный сон, проносясь мимо всех возможных препятствий на полной, максимально возможной для техники скорости. Стоя на страже безопасности людей, доверивших тебе свои жизни. Сидит этот свежий писатель в возможности, и плюет в потолок от грусти и скорби, отчаянно завидуя и презирая одновременно за эгоизм предыдущих писателей. В порыве гнева и отчаяния он вскочил с места и подбежал к книжной полке, где стоят его любимые авторы. В исступлении он скинул все книги на пол и начал усердно топтать их своими сильными молодыми ногами. Затем торжественно поднял свою самую любимую книгу и свирепо поджег ее от банальной зажигалки, купленной за десять рублей пятьдесят копеек. Книга загорелась красным факелом нетерпения, освещая путь человечеству! Радостные огоньки заиграли в глазах юного хозяина слов и предложений. Но и обреченность никуда не делась, ибо это только один экземпляр, а значит, еще несколько тысяч книжек, по крайней мере, где-то, кто-то сейчас держит в руках и читает, радуясь игре слов и глубокому смыслу. Тупик, литературный тупик, вот что горит похоронной звездой в окне этого писателя... Сейчас у него есть два выхода из сложившейся непростой исторической ситуации. Честный и нечестный. Опишем сперва честный исход последовательно до конца, как бы тяжело это нам ни было. Вот он стоит и продолжает держать в руках свою любимую, но горящую книгу. Огонь все сильнее и сильнее охватывает, пожирает ее. Пожирая, охватывает, охватывает пожирая. Вот наглый язык пламени забежал на теплую руку писателя. Тот вздрогнул, удивился, улыбнулся и дернул рукой к себе, бросив книгу на пол. Огонь тут же охватил книжную братскую могилу. Писатель в ужасе отпрянул прочь, ища защиты от горящей мировой литературы, давно обсосавшей все темы человеческого бытия. Но было уже поздно. Пламя быстро разрасталось по сухой комнате, пожирая хорошую белую бумагу. Вот загорелись шторы, кресло, диван, стол, деревянная люстра, теплый ковер на стене. Человек заметался, черное облако угарного газа быстро заволокло комнату литератора. Догадавшись о спасении, он открыл нараспашку окно, своего седьмого этажа, ища спасения в чистом воздухе планеты. Через несколько минут комната горела целиком. Свирепый огонь оскорбленной мировой литературы подкрадывался все ближе и ближе к юному литератору Так и не состоявшийся писатель окинул занятый мир своим обезумевшим от безнадеги взглядом, и шагнул в пропасть высоты, — отлично зная, что для него за смертью бессмертия нет!! Утром его соскребли с уютного теплого асфальта и увезли прочь навсегда. Таков честный финал этой человеческой драмы. Теперь скажем пару горячих слов о нечестном, или вернее сказать, для слабых духом, финале. Все тот же (но живой) молодой писатель сидит за столом и ломает голову (он не самородок, не гений, оговоримся сразу), на тему, что бы такое выдумать, изложить на бумаге и дать миру. Однако все уже выдумано, причем почище тех воображаемых в больном сознании картин, что посещают психически больных людей в специальных клиниках, где они лечатся под усиленным надзором врачей и санитаров человеческих душ. Даже если ты псих, то это лишь половина дела, да и то, не самая важная. Сейчас все психи, и еще один псих на их фоне смотрится привычно и неинтересно. Но писать что-то надо, так как очень хочется. И вот юное дарование ломается, точно наркоман, и начинает писать на «вечные», избитые временем и людьми темы художественной литературы. О любви, о мести, об отношениях полов, о деньгах, о борьбе за них, о животных, об истории социума, на худой конец. Тривиально, пересказывая все то, что он прочитал за свою жизнь, даже обороты речи похожи, все точно такое же. Сюжеты, концовки, развязки, прелюдии, и прочее, прочее, прочее... Иногда примитивно переписывая уже изложенное давно, то есть занимаясь откровенным, ничем не прикрытым плагиатом. Видимо, все же это будет представлять какой-то интерес для его поколения. Через какое-то время его творение будет напоминать исторический роман. То есть процент его читателей сузится до минимально возможного. А завтра их вообще не будет, историю мира, человеческого общества почти никто не знает и знать не хочет. Ничтожные проценты интересуются историей человечества, облеченной в книги, литературу. Растут нестройные колонны завтрашних жителей планеты, которые чисты, как белый лист, в плане знаний об истории человечества. Таких людей очень любил Великий Кормчий, ведь в их чистых душах можно рисовать сколь угодно прекрасные иероглифы... Поэтому таких людей очень любят современные историки, писатели, политики и прочие прохиндеи «умственного» труда. Для них важно сегодня и отчасти завтра, если они доживут до него. Если нет, то порасти оно великой травой безразличия. Что было в давние времена на Земле, им безразлично, даже что было 50 лет назад им наплевать. Их знания неполны и обрывочны, часто ложны, выдуманы великими фальсификаторами истории, но им и этого выше крыши. На то он и массовый читатель, чтобы читать массовую литературу, смотреть массовые сериалы, одеваться в массовую одежду, думать массовые мысли, массово умирать в массовом, равнодушном мире. Все остальное для массового читателя сон разума. Еще есть вариант для начинающего писателя — наглотаться наркотических таблеток или покурить заморской, волшебной травы, да так, что Отец всех народов будет являться вам не в белом, как ему положено знойным летом, а в розовом кителе. А можно продырявить голубую, глубокую вену руки насквозь черной смертью. Потом постараться выжить и написать необычную вещь. О том, как почти побывал ТАМ, что было, что приходило тебе в пограничной полосе жизни-смерти. Пользоваться временным расширением сознания. Поиметь опыт, как говорят люди. Правда, так некоторые делали, с разным успехом, проводя опыты над собой точно над беснующимися кроликами и заумными мышами. Главное знать меру и не превратить наркотики в средство для поднятия творческой энергии, творческой потенции. Иначе всю оставшуюся жизнь ты будешь раскрашивать детские книжки-раскраски, а по ночам общаться на очень серьезные политические темы с Отцом всех народов, который будет приходить к тебе каждую ночь в неизменном, но почему-то розовом кителе. И однажды ты просто не выдержишь и сдохнешь от таких контрастов. Твоя жизнь будет «долгой» и «счастливой». Избрав этот нелегкий путь, ты потенциальный труп. А труп это уже не человек, а вещь. Поэтому будь осторожен, бдителен и смекалист! Выше мы говорили о сне современного разума. Настало время породить литературное чудовище, так как сон разума заметно затянулся. Грозит перейти в клиническую смерть писателя и читателя вообще, да и современного людского общества в целом! Сделает это особая группа писателей, поэтов и художников. Людей-самородков, граждан-героев, личностей свежих, новых, не запачканных интеллигентской узостью и широтой абстрактных взглядов. Творцов, непосредственно связанных с материальным производством, основой современной человеческой жизни. Писателей-практиков, понимающих направления дующих литературных ветров будущего, видящих сокровенные магистрали развития человечества! Четко осознающих необходимость живого культурного пожара! Отчетливо видящих НОВЫЙ МИР, а не платных литературоведов, копошащихся в экскрементах прошлого, ни серых человечков натужливо пишущих добротные, богатые по внешнему оформлению, но бедные по содержанию книги. Ведь важнее будущее, чем прошлое. Прошлое лишь готовило историю человечества, и вот, появились люди, что будут деятелями культуры подлинной истории человечества. Мир душен, стар и стереотипен, и ему для продолжения жизни нужны новые творческие горизонты, новые неугасаемые галактики слова, огромные вселенные новейших творческих возможностей и реализаций! По сути, нам предстоит узнать НОВОЕ ВРЕМЯ!! Поэтому нам, оставшимся в ЖИВЫХ сегодня, сейчас нужна культурная борьба, КУЛЬТУР КАМПФ!! Эти люди растут, крепнут, они вдыхают космос, выдыхают страх, и однажды они поднимутся могучей чудотворной ладонью и совершат КУЛЬТУРНУЮ ВЕСНУ!!
V
Залезая на крест Христом не грейся,
Константин Рябинов Периодически она мне говорит, что ей нравится мой запах. Говорит, когда мое тело близко к ее телу. Она жадно втягивает воздух и улыбается, улыбается загадочной улыбкой весенней тайны. Я в ответ скупо молчу, ответно улыбаясь ей. Но весна, по сути своей, весьма радикальная вещь, срывающая все покровы и тайны, со скоростью во много раз превышающей скорость света, максимально возможной в нашей пыльной Вселенной. Вот она идет рядом, нас сегодня много, человек десять, кругом гремит большой город, течет река, шумят кроны деревьев, обезумевшие от тепла. Периодически ее рука касается моей. Все ближе и ближе, стихийные движения становятся точнее и точнее. Наконец, наши руки встречаются, пальцы цепко ловят друг друга, сплетая крепкий капкан кистей. Как бы случайно, но кто ищет смысл? Жарко держимся за пламенные ладони. Я рад, поэтому крепко держу ее руку, так мы идем вместе дальше по миру. Милые глаза смотрят на меня. Я тоже смотрю на нее, но во взгляд не вкладываю ничего определенного. Этапы знакомства летят мимо, точно исковерканные пограничные столбы погибшего СССР. Я пытаюсь их искусственно притормаживать, избегая неизбежных откровенных, скользких тем. Которые обычно ставят все точки на одной букве. Перевожу темы разговора, делаю вид, что не слышу явственных намеков, наивно переспрашиваю (не каждый человек, не каждый вопрос может сразу повторить), вставляю шутки, смех, юмор и прозу. Это помогает слабо. Ее ум проницателен, а слова точны, как механика. Она настойчиво роет себе могилу двумя руками взахлеб. Меня этот оптимизм греет, и я таю, точно никудышный снеговик под жарким апрельским солнцем! Вот сползает набок эмалированное ведро, красная морковь, черные пуговицы глаз, усы осиновых веток. Все бежит, тает, смеется... Возможность быть с ней вместе меня греет точно теплая луна, ведь в этой девушке заложена трагедия. Через полтора года она умрет. Умрет героически, банально, — от рака. Два рака она уже перенесла, лишившись одной почки, но выжив всем враждебным силам назло, поперек... Теперь третий рак и мудрые врачи говорят, что на этот раз выжить невозможно. Поэтому в двадцать свои лет она умрет, умрет навсегда, безвозвратно. Я буду с этой девушкой, хотя я и забыл давно, как это. Придется вспоминать, разминая отекшие члены. Я уже слишком стар для этого, закомплексован важными идеологическими телегами и нетленными рецептами спасения человечества. Ими изуродован мой невыносимо ортодоксальный мозг. Исполосован, точно рыхлое крестьянское поле, могучим колхозным плугом коллективизма. Ржавые конструкции обнажены и готовы свалиться в отчаянную пропасть оскаленных чувств. Неожиданной весенней любви почти не осталось места в моей давно кропотливо выстроенной, отстроенной заново душе. К тому же мне уже двадцать пять лет, слишком рано, чтобы подниматься, слишком поздно, чтобы встать. Хотя, это как-то неестественно и грубо. Нужен еще один выстрел крейсера Аврора, чтобы разбить уверенным веселым снарядом твердыни моей душевной тотальной закрытости и отчуждения. Мне нужно пробуждение... Я жажду... В последнее время мне стала грозить долгая счастливая жизнь. Даже не знаю, как быть. Убежать прочь или остаться? А девушке осталось полтора года жизни и медленная смерть в бездушной стерильной больнице с желтыми, старыми стенами. Может, я там буду присутствовать. Познавая обреченность и никудышность этого пустого мира! Пустого мира без нее... Долгая счастливая жизнь... Когда я говорю, она поднимается на цыпочки и жадно ловит речь, сквозь длинную челку красивых темных волос. Иногда она капризно надувает губы, показывая, что ей что-то непонятно. Раньше я пробовал шутить на тему ее роста. Но однажды получил сильнейший рывок за руку, граничащий с вывихом, и прекратил после этого свои шутки. Шутки Мао. Она вся подобна небольшому, но яркому красивому цветку, что стоит беззащитно в поле, который просто надо подойти и жадно сорвать. Сижу, удивляюсь: как это он еще не сорван? Сам тоже не спешу. Слишком хорошо, чтоб оказаться, слишком страшно, чтобы взять. Или: слишком хорошо, чтобы отказаться, слишком страшно, чтобы взять. Вот так несколько дней пропадаю восвояси. Она все время смотрит на меня жадными глазами обладания. Она жаждет — это видно. Я, в настоящий момент, подобен среднестатистическому швейцарцу, то есть держу официальный нейтралитет. До поры, до времени. Если бы не скорая планируемая смерть, то весной она хочет поступить в Архитектурно-строительны и колледж и настойчиво учиться там пять лет. Сейчас готовится к экзаменам. Ей нужно нарисовать рисунок и потрясти им равнодушных многоопытных экзаменаторов, готовых ко всему от прожитого времени. На улице ленинградская майская благодать. Вот она — благодать! Погода как раз для больших дел. Я сильно отвык от всех этих лихих приключений, поэтому похож на английского, замшелого консерватора. Не хотел бы я оказаться английским тори! Ее облик многообразен и неохватен, по сей причине я давно бросил тщедушные попытки ее описания. Сегодня 118 годовщина расстрела чикагских рабочих, что бились за восьмичасовой рабочий день для нас! Очень многие из них погибли, погибли не зря, погибли как пример свободного, волевого действия против господствующей элитной кучки негодяев, все же добившегося своего! Ее крадущейся, пружинистой походки рядом, теплой, надежной руки и озорного мальчишеского голоса сейчас вполне достаточно. Мера всех вещей познана! Сейчас мы немного все нетрезвые, поэтому абстрагируюсь от ее внутреннего мира, и подло, предательски поглядываю на ее стройную, спортивную фигуру юности. Но момент такой счастливый и монументальный, что никаким алкоголем его чудесную ауру не разрушить, не убить! Сегодня вечером я уезжаю, уезжаю далеко, но не надолго. Скрюченная тоска жирным боком залезает в весеннюю, растревоженную душу, сея там тревогу. Тревогу смутную, необъяснимую, но опасную и неудобную. Давлю ее кирзовым сапогом воли. На конце света, куда я еду, время пронесется незаметно, там оно вообще бежит, несется прочь от скуки. Я уже далеко от города-героя Ленинграда. Давно устал от жизни в черством урбанистическом центре, хотел уехать с незапамятных времен отсюда прочь отдохнуть, пережить его. На волю безбрежных полей и былинных лесов. В их родниковый край. Но особой радости от отъезда нет. Там осталась она, маленькая, горячая, но смертельно раненая. Ее светлый лик четко вцепился в суетную память и сидит там наравне с другими символами Ленинграда. С Авророй, Обуховской обороной, проспектом убитого эсерами Урицкого (Невский проспект), памятником могучему Ленину у Финляндского вокзала. Почти в каждом часе нахожу время думать о ней. Точнее, не нахожу, а ее силуэт, ее личность сами врываются в мое разоренное сознание. Думаю о ней, так же часто, как и о революции. Даже уже не разобрать, о чем чаще. Ко мне подкрадывается контрреволюция духа. Которая однажды ловко подставит свою мягкую пушистую лапу в закрывающуюся дверь и все-таки войдет внутрь моей нравственной крепости. Войдет через желания горячего эротического тела, через сигнализацию о многом говорящих женских взглядов, через нежное возбуждающее прикосновение ее руки, через походы в музыкальные ночные клубы, где выступают неудачники, дети и дебилы — изображающие из себя будущих неизбежных звезд рока и джаза. Буду подобен революционеру Великой Французской революции, что поддался женским чарам и стал сволочью, любящим лишь женщин, вино и спектакли, но не народ! И я буду мертво киснуть в этом омуте, точно новая невыстиранная рубаха, замоченная в красном пластмассовом бытовом тазу, щедро засыпанная стиральным порошком легких денежных расходов и удовольствий от приобретения недорогих, но элегантных и модных вещей. Порошком, что стирает из глаз социальный негатив, непромокаемую совесть, несправедливость и крик протеста. Превращая меня в довольное, сытое существо, ощущающее все признаки влюбленности и сексуального удовлетворения. Революция или любовь? Может быть, Революция и любовь? Хотелось бы верить, однако чувства заливают с самого потолка, подтапливая революционные идеи и намерения. Непостижимый океан счастья заливает сомнения, отчаяния, ненависть и жажду действия. Мысли о ней, воспоминания о совместно проведенных днях и вечерах пробиваются вперед, расчищая оскаленными, презрительно смеющимися ножами себе путь... Но, может, когда все прояснится, будет легче? Может отдохнувший от войны мозг мой с новой силой ринется на врагов? Может быть... Отчетливо вижу ее лицо, густые волосы, глаза. Тоска густым черным комком концентрируется где-то внутри самого центра грудной онемевшей клетки. Хочется к ней, неважно куда, делать с ней то, неважно что. Главное видеть ее, чувствовать и понимать. Понимание важнейшая вещь, если его нет, то все обречено на провал, все погибнет, от ветхости от старости от непонимания. На прощанье она поцеловала меня. Сделала это легко, нежно, с удовольствием, от сердца от самого шел тот поцелуй! И в тот самый момент поразился я теплоте и нежности ее губ. Не сразу я понял яркую причину своего удивления. И только бредя по эскалатору метро вверх, в темнеющее нутро подземки, я понял: давно, очень давно никто не целовал меня так хорошо, так от сердца... От самого настоящего желания любить! Стою на самой середине широкой далекой дороги. Звоню ей. Смотрю в далекие земные горизонты и распахнутые дали. Быстро поднимает трубку, слышу радостный, громкий голос — она счастлива, только что вышла из Дома книги, оставила там весь свой аванс, зато купила кучу интересных книг. Сейчас она в метро, слышу, как постоянно прибегают и убегают на платформу электропоезда. Скоро идем в кино, на серьезное буржуазное кино, билеты уже предварительно заказаны. И все же я не удовлетворен, нет пока решительного перелома в ситуации, это явно еще не Сталинград. Моральная неудовлетворенность, неудобность, куски отчаяния — самые последние вещи на Земле. И вот, все они, без малейшего исключения достались сейчас именно мне. Я ими задушен, почти обрушен. Но духом не падаю, разворачиваясь в марше, иду дальше жить! После телефонного разговора я погрузился в чтение Сартра. Очень хотел понять, что же в его литературных работах есть такое выдающееся, как все расхваливают, начиная от богатых издательств, выпускающих его работы тиражом в тринадцать тысяч экземпляров, заканчивая латиноамериканскими революционерами типа Эрнесто Че Гевара, который, как известно, являлся блестящим толкователем Жан-Поля. Пока не нашел ничего выдающегося и действительно интересного. Обычное описание жизни, с постановкой, к тому же лишь местами, отдельных вопросов человеческой жизни, да и то неглубоких, да и то поверхностно. Слышал сотни раз, что Тошнота это хит, это серьезно, это сильно. Признаков силы к двухсотой странице пока не обнаружил, местами интересно, но не сильно, не насмерть. Видимо, как всегда, буржуазное мнение врет, врет нагло, прибыльно, за деньги, из-за денег. Чтение отвлекает, но все равно между черными строчками белой лентой проникает она, веселая, озорная, внимательная, зорко поглядывающая на меня сквозь расстояния и время. И тут тревожным скрипом открылась металлическая входная дверь, влекомая порывом дождливого ветра. И Тошнота Сартра отступила, упала, растаяла в воздухе — в душу ворвалась тоска по девушке, печаль по ее вдруг возникшему равнодушию, хотя бы и поверхностному и ненастоящему. Ржавым ножом врезал скрип двери по нравственным внутренностям. Разорвал мягкий мир спокойного, одинокого чтения, вырвал меня из него и снова пустил по беспокойному миру переживаний и тоски, тоски и печали, печали и неустроенности, неизвестности, неуспокоенности, беспричинности и колючих внутренних противоречий хитросплетенной человечьей души... Вокруг меня необыкновенная майская ночь! Недавно прошел дождь, природа и цивилизация эроса сейчас мокры, прозрачны и наивны. Воздух приятно влажен, чуть ветренен... в нем разлито необыкновенное тепло сырой земли, подогреваемое искусственным освещением. Все блестит, сверкает! Небо туманно, но среди ночи уже виден светлеющий восток, видна белая колесница завтрашнего дня. С крыши чувственно падают бесчисленные капли прошедшего дождя. Они мягко шлепаются об источающую пар землю, обнимая ее в глубоком поцелуе. Сейчас хочется не примитивно спать в теплой, затягивающей внутрь постели, а накрывшись большой джинсовой курткой моей, сидеть вдвоем на берегу озера, реки, океана, или медленно брести наугад по гранитным набережным, взявшись за теплые, греющие душу, руки. Рассказывать друг дружке всяческие необыкновенные, небывалые веши, случаи, истории. Смотреть глазами, полными осознанной глубины вдохновения, не отрываясь, пытаясь постичь возможную бесконечность счастья любить друг друга. Соединить две личности в единую, могучую личность. Слиться душами и телами, достигнув разрешения осознанного противоречия. Она мне будет что-то тихо нашептывать на ухо, я в ответ буду искать губами ее чуткое ухо, продираясь сквозь густую прядь роскошных волос. Затем я вкрадчиво обниму ее за узкую, податливую талию и наотмашь поцелую в самые губы, прислонив к себе...
VI
Далеко бежит дорога
Черный Лукич Я еду в скором поезде на далекий юг Родины. Сон в поезде это условность, фикция, постельное белье — остатки древнего, позабытого временем ритуала. Неимоверно трясет родная земля под колесами вагона, уверенно подкидывая в оголенное поднебесье Отчизны. Взлетаешь, приземляешься и опять сначала, взлет, полет, посадка. Точно пассажир-испытатель! Утром поезд ворвался в республику Беларусь. Белорусские праздничные поля бегут длинной красивой вереницей. Убежденные колхозники сеют картошку из белых мешков из-под сахара. Размашисто кидает сеятель с черной густой бородой приветливое семя в землю. Подлые вороны уже суетятся рядом, ожидая момента, чтобы съесть беззащитные семена, пока они не проросли под уютным весеннем дождем и не сцепились прочной связью с матерью-землей. Деревья уже оделись зеленой листвой и хотят жить ярко и полно. Солнце в высоком небосводе управляет тут всем. Единолично решает, сколько дать тепла полям, лесам, озерам, болотам, людям и хлопотливым серым воронам. Колхозники благодарно щурятся на небо и продолжают трудиться дальше. На этих полях безраздельно владычествует Труд! В Гомеле ленинградский поезд стоит двадцать минут. Двери открыты на сторону, противоположную зданию вокзала, в лицо смотрит слепая, свежевыкрашенная стена. Иду вперед состава, по традиции поглядеть на локомотив. Чтобы понять, в чьих руках моя судьба на эти сутки. Локомотив, облаченный могучей энергией механизированной человеческой цивилизации, с силой тянет восемнадцать тяжелых вагонов, увозя их в иные миры. Сила двигателей настолько огромна и колоссальна, что становится бездушной и надменной к человеку. Концентрируясь внутренними электрическими цепями конденсаторов и микросхем, электровоз развивает неимоверное усилие и сообщает колесным парам поступательное движение вперед. Корпус локомотива огромен и тотален. Все собрано в могучий энергетический кулак, ничего лишнего в его технической архитектуре. Все строго, по-спартански, основательно и конечно. Ищущий дух человечества собран в этом сильном, практически самодостаточном механизме. Все твердое, тяжелое, крепкое, настолько крепкое, что можно разбиться вдребезги от одного легкого прикосновения к его поверхности. Уверенно давит он рельсы своей отлитой из металла массой. Стоит, уверенно расставив сильные ноги, точно былинный русский богатырь! Из-под железных лат идет запах машинного масла и устойчивый запах разгоряченной, работающей стали. Прозрачные колпаки фар смотрят вокруг строго, уверенно, надменно. Слышится уверенность в обладании созидательной трудовой энергией. Разгоряченное нутро электровоза дышит в мир сильными электродвигателями. Мир дрожит и пятится, ошущая равномерную рукотворную мощь. Рядом расстилается гостеприимное белорусское поле. Оно глубокое, далекое, необъятное. Но и его бы не хватило, чтобы вместить те тысячи лошадей, что нужны для того, чтобы сравняться в силе со стальным уверенным колоссом. Здесь ему нет равных по силе... Иду в конце состава, в надежде обойти его и посмотреть на город. Схожу с низкой платформы, перехожу пути. Вижу большое, красивое здание вокзала, далекие трубы промышленных предприятий, ряд типичных панельных домов. У колес вагона ленинградского состава в чем-то копается чисто одетый веселый рабочий, мужик лет сорока. Спрашиваю его: такая теплая погода у вас давно стоит? Да, с неделю, — доброжелательно отвечает рабочий низким крепким голосом. Рассказываю ему о холодной погоде в Ленинграде. Постепенно завязывается неприхотливый разговор. Снова спрашиваю: как, купаетесь уже? Мужик переспрашивает другого, подошедшего к нам рабочего. Тот улыбается, отрицательно мотает головой. Профсоюз-то у вас есть? - спрашиваю опять. А зачем он нам? - отвечает вопросом на вопрос мой первый знакомый. У нас администрация профсоюз, говорит он и смеется. Постепенно подходят все новые и новые железнодорожники. Через несколько минут стою в окружении не менее восьми пролетариев. Лица хладнокровные, но заинтересованные. Как дела в республике? — уверенно продолжаю свои расспросы. Нормально, отвечают почти что хором. Олигархи-то есть у вас? Молодой, почему-то воинственно настроенный рабочий, отвечает: нету, им Лукашенко не дает разгуляться. Спрашиваю дальше: а фабрики, заводы кому принадлежат? Рабочие отвечают удивленными голосами: конечно, государству! Тут рабочий, что постарше, спрашивает меня: а у вас с олигархами борются? Я отвечаю: борьбу лишь имитируют, недавно был суд, дали условно год одному деятелю, курам на смех. В ответ рабочие дружно понимающе смеются. Стоим некоторое время переговариваемся. Говорю, но слов не хватает, слова путаются, падают, исчезают, не даются в руки. Плохо говорю, волнуюсь, сбиваюсь, топчусь на месте. Чувствую, что несколько эпатажно смотрюсь среди них. Одет в модные джинсы, огромные черные ботинки смешной формы, в черную же футболку с героем Че на груди. Необычно, необычно, даже жалею что нет фотоаппарата с собой. Железнодорожники смотрят на меня недоверчиво, но заинтересованно. Рассказываю, как у нас в стране дела, большие и малые. Не каждый день, видать, они встречают молодых парней, спрашивающих о профсоюзной борьбе и политике, о ситуации в республике. С недавнего времени меня волнуют мысли о сексе и политике, что скажете на это, мои психоаналитики? Чувствую, что сильно верят они Лукашенко, жаль, нет совсем времени, многое можно сказать, спросить, узнать, выведать. Но поезд уже отжимает от колес тормозные колодки, шипит, стучит механизмами вагонов, волнуется и готовится к дальнейшему пути... Сзади подают прицепной вагон. Мужики дружно меня сразу же предупреждают. Залезаю обратно на перрон. Теперь меня и рабочих разделяет железнодорожный вагон. Сквозь немыслимые просветы машу им рукой, прощаюсь: кричу, — счастливо, мужики, удачи вам! Они мне отвечают тем же. Иду торопливо разыскиваю свой вагон под замысловатым номером девять... Ночью снился сон. Сон странный, своенравный, замысловатый, тайный. Вот он: стылые травы смеялись мне в открытое лицо, одуванчики распускались наружу и улетали навсегда в другие края, вода текла бархатным покрывалом по коже, жучки ласково поглаживали теплыми лапками мои длинные темные волосы, пока я лежал в солнечной родной земле. Лежал уютно, не торопясь, нагреваясь ледяным теплом земли. Заброшенные курганы мрачными вереницами стояли в задумчивости по моим белесым бокам, травяные реки колебались, гонимые суровыми первобытными ветрами. Низкий серый кустарник щекотал мои теплые вены непостижимо длинными корнями, прорастал в них, застревая упрямыми ветками внутри меня. Гулким саркофагом лежало мое густое тело, добротно унавоживая почву спелыми мясными поступлениями. Мясо, кости, мысли, брови, все смешалось в том теле тогда. Холодные ноги одеты в плетеные из земляной каши невидимые сандалии. Под спиной уложен толстый теплый дерн, под ним звенящие спелые яблоки. Яблоки большие, сочные, хрустальные. Иногда они трескаются, хрустят, перекатываются, оставляя туманные воспоминания о других, давно съеденных плодах. В моей временной могиле просторно, уютно, светло. Отзывчивые светлячки освещают подземный домик изо всех сил, но верные глаза уверенно видят в темноте, видят темноту, узнают в лицо. Мимо по далеким коридорам проносятся разные звери подземелий, улыбаются мне, помнят меня, чувствуют землей. Я отчаянно хмурил брови, пытаясь вздохнуть глазами, отвлечься от мира. А земля все теснее и теснее давила на меня сверху, засасывая в древние проруби, в неясные колодцы освежеванной земли. Подземная речка играла с моими распахнутыми руками, пеня о них свои волны, после вымывая их дочиста, до голубоватой светящейся кожи, и вытирая бережными хвойными полотенцами. Руки поднимались отчаянной стеной, в надежде выйти наружу, и снова падали к телу. Уставшие неприхотливые ладони, уподобляясь черным трудовым лопатам, гребли могучими рывками землю, пробивая дорогу к спасению. Рвали крепкие, узловатые корни, перебивали костяные хребты мешающим втем-ноте подземным зверям, набивая ногти сырой, неспелой землей. Постепенно прорастали руки наружу, на поверхность. Появлялись там белыми прозрачными ладонями и начинали колоситься вместе с угрюмой травой, исполняя занудный танец ветра. Мрачно низкое небо смотрело на танец и дуло в меха ветров еще сильнее, еще злее и зримее... Солнце упало за тонкий горизонт, оставив меня одного на столетие. Земля сразу замерзла, ощетинившись пиками острой ночной прохлады и невежливо надавила на меня своей древней массой, задвинув вглубь на многие смертельные метры. А руки продолжали неистово колоситься над планетой, притягивая импульсы далеких тусклых звезд галактики. Точно гордое обреченное знамя, реяли они в заброшенных полях, стремительно разнося весть о лежащем в глубокой земле живом человеке. Кровавая Отчизна стелилась дальше...
VII
Как в обугленной земле
Егор Летов По сути, киевская весна, это ленинградское лето. Далекий север только рождает слабую зеленую листву, а Киев уже клонит весну к смерти. Всюду пышная, плодовитая листва, веселые майские грозы, благоухание яблони, вишни, черемухи и сирени — непередаваемый цветочный аромат. В Ленинграде береза только собирается давать сок, а тут он уже давно выпит. Рядом стоит мокрый хвойный лес, —- пахнущий первобытным временем, могучим зеленым кислородом. Идешь по узкой бетонной, мокрой дорожке, с боков затерт хвойными рядами деревьев. Запах мокрого леса сводит с ума, внушая древние ощущения той исчезнувшей давным-давно реальности. На подъезде к Киеву меня встретила стальная Родина-мать, приглашая в первый русский город современности. Уверенно держит она короткий римский клинок, грозя им врагам, помахивая добрым гостям и ночным путникам на дорожку. Внизу, под ее голыми холодными ногами, медленно движется древний Днепр — былинная родная река. Слышу ее нежный шелест о древние киевские камни, ловлю чутким ухом родниковый шепот... Вечерний воздух полон тепла, тихой радости и счастья. Белеют парковые скамейки уютных темных скверов, белой полоской тянется серебристый поребрик, листья каштанов крепнут и наливаются соком жизни. Каштан — символ города-героя Киева. Его лист похож на жирную, гипертрофированную коноплю - мечту любого владельца наркотического гербария. Жиреют каштаны, вешаются от зависти наркоманы. Духота пока еще не повисла толстым шерстяным одеялом в воздухе, пока он свежий, уютный — привлекающий человеческий мозг. Жаркие дни, когда температура повышается до двадцати пяти градусов тепла, чередуются с прохладными дождливыми днями, дающими лишь пятнадцать теплых единиц. Идет майский киевский дождь, хмуро оседая на старые высокие деревья, стекая с них, снимая всю пыль, накопившуюся за день. Асфальтовые дорожки, сверкая, отражают стоящий кругом мир. Воздух чист и тотально прозрачен. Дует уверенный южный ветер, заглядывая в студенческие лица веселой киевской молодежи. В огромном парке женские строительные бригады упоенно вскапывают серую землю, возрождая ее к новой жизни. Лица девушек задумчивы, одухотворены неприхотливым трудом. Искоса поглядывают они на праздношатающуюся молодежь, вооруженную пивом, сигаретами и густым черным шоколадом. Вскопав отведенный участок почвы, бригады женщин переходят на другой, волоча за собой черенковые лопаты, грабли и совки для постороннего мусора. Влага падает с деревьев и срывается на лица, одевая их в хрустальные одежды откровенного благонравия и целомудрия. Ноги смело шагают в гору по песчаной дорожке. Глаза смотрят вверх, сквозь густые деревянные кроны, в надежде увидеть Солнце. Но солнце сейчас надежно спрятано за тучи-облака. Свет не виден, видна лишь огромная тень звезды. Тень туманная, мнимая, колышущаяся. Дождевая влага проползает внутрь, сквозь дышащие поры кожи лица. Внутри становится влажно, глубоко, точно нырнул в глубокое кавказское озеро, полное прозрачной минеральной воды. Планета давит на лицо громадой идущего дождя. Лицо меняется, превращается, оттачивается в строгий, суровый лик... все видит он, все понимает. Хожу по замысловатым дорожкам Киевского политехнического института. Мимо пробегают редкие студенты, преподаватели. В голове полное равнодушие. Сегодня мы все не выспались, поэтому все наши мысли сбились в неразличимую безликую кучу и их не растащить в разные углы коллективного мозга. Сонливость лежит в голове над глазами, мешая ясному пониманию сегодняшнего нам мира. Сижу в большом лекционном зале, на какой-то научно-практической конференции, — рассеяно слушаю. Всюду колонны, цветы, стекло, бетон, дерево и голоса, многочисленные разные голоса. Речи текут медленной неразличимой рекой. Выступы и отроги не видны, водопады не слышны, немы, мели и омуты незаметны. Словесная река едина и сумбурна. Пытаюсь разобрать что-либо, пытаюсь выбрать то, что хочется слушать. Напрягаю мозг, настраивая его на позитивное восприятие. Люди говорят в большинстве своем плохо, ораторских навыков не наблюдается, слушать тяжело, к тому же конференция построена в древней, почти отжившей свое форме — форме текучих лекций, лекций бесконечных, многоминутных, занудных, равнодушных, плюшевых, высокопарных. Светлые глаза мрачнеют, заползая в свой внутренний мир. Сижу, подвергаюсь атаке вялых, повторяющихся слов. Все бесполезно, слова валятся рядом, оставляя глубокие сугробы своих безликих масс. Периодически разгребаю их агрессивными ботинками, оставляя пожарный выход на свободу свободным. Слова вялые, беспомощные, словно пьяные удалые шмели. Сквозь меня они не проникают, оставаясь снаружи, овеянные стужей и скукой безразличия. Давлю ногами их жалкие трупы... пощады сегодня нет! Рассматриваю столы, стулья, стены, головы. Людские научные тела устали и жаждут свободы движения, но в данном формате конференции любое активное движение запрещено старыми заплесневелыми нормами древности. Все крутятся, жмутся, шевелятся, но на месте, точно океанские, поеденные морской солью, ржавые буи. Выступающие усиленно пытаются заставить слушающих верить. Как в последнего и стопроцентно верного пророка современности. Как сказавшего последнее мудрое слово. Каждый из них, через одного, маленький самоуверенный пророк. Пророчества, одно почище другого, льются неясным потоком с высоких трибун. Но лица большинства скучны безмерно и невыносимы этим миром, физической усталостью и головной, голодной болью. Костюмные, опрятные пророки скучны, формализованы и стандартны, точно ГОСТ. Периодически звучат все же поистине интересные и заставляющие слушать выступления. Аудитория оживляется, начинает слушать, смеяться. Внимательно смотреть на оратора и в конце разражаться могучими, потому что искренними аплодисментами. Оратор счастлив, зал доволен вполне, единство достигнуто. Иногда с мест кричат: тихо, громко, мимо. Ярких людей почти нет, среди выступающих. Сейчас в этом зале не хватает отряда злой и веселой молодежи, что могла бы вдохнуть яркую жизнь в скуку науки. Она бы залихватски сдвинула столы, прошлась по ним высокими чугунными ботинками беспощадности, сплюнула на пол для порядка, громко засмеялась бы потом. На высокую трибуну залез бы красивый высокий парень и заговорил громко, ярко, понятно, хорошо. Хо-ро-шо! Скука сразу погибла, разбиваясь о молодость и энтузиазм оптимизма! Чувственные девушки жадно ловили слова молодого пророка, великого идеей молодости и всепреодоления на своем пути. Одаривая его улыбками, взглядами и верой. Он весело шутил, и зал сотрясал здоровый раскатистый смех могучих легких молодежи, новых человеческих поколений. Главное, что был донесен смысл происходящего до людей. А ради этого ничего не жаль, никого не жалко! Открываю глаза: кругом старая научная интеллигенция, местами не знающая науки, я один... Все же Киев богат. Богат, древними монастырями, роскошными церквями, золочеными куполами — проглядывающими через шапку городской зелени. Киев, вообще, зеленый город, всюду деревья, кусты, высокая дурманящая трава. Местные жители очень гордятся этим. Как и Рим, город Киев расположен на холмах, сколько их, подсчитать довольно сложно постороннему путнику. Дороги, улицы всюду прерываются глубокими спусками и высокими подъемами. По самому крутому склону зеленого холма на берегу Днепра ползет фуникулер — замысловатое сооружение, внешне сильно напоминающее обычный вагон метро, только наклоненный вверх, в гору, на сорок пять градусов примерно. Вблизи светлой полоской блестит река. Сам Днепр широкий, но местами его великая ширина разрезана острыми, заросшими лесом, островками. Близ них белеют песчаные отмели, деревья нежно полощут свои длинные уставшие ветви в целебной воде древней реки, внутренне очищаясь от копоти и болезней. Город чист, распластан вширь на много километров, обвитый черствой канвой украинских хайвеев. Зеленая масса создает забавную шапку, точно скопление аккуратно завитых женских головок, окрашенных в радикальный зеленый цвет. Сквозь них сверху не видно ни улиц, ни домов, ни людей. Этот город вполне можно полюбить, переехать в него и жить. Жизнь в нем дешевле и прекрасней, чем в России. Многие так уже сделали, подчинившись киевской первозданной красоте! Многие уже серьезно подумывают о переезде, и лишь некоторые осознали это только что и ослепленные очевидностью этой идеи, сидят, задумчиво морща лбы голов. Все идет по плану! Город объективно культурен. Довольно часто агрессивные автомобили с неуправляемыми владельцами за рулем уступают тебе дорогу, право первому перейти заветную дорожку. Даже если ты идешь на красный свет светофора. Всюду бесконечные «простите», «извините», «спасибо», «пожалуйста». Люди в большинстве своем без скрытой агрессии, с ясными открытыми лицами на головах, с чистыми суеверными глазами, большинство одето чисто и скромно, по-человечески. Хотя многим тут свойственно некое византийство и эклектика в одежде. После «культурной» столицы все это своей уверенной совокупностью сильно поражает. Люди наивны, доброжелательны, по-детски бескорыстны. Помещенный в данный культурный контекст, сам становишься лучше, честнее, кристальнее и яснее. Радикальнее и яростнее. Смелее яростью тихого счастья и немого спокойствия. Я не первый раз в этом городе, был тут два года назад. Прошлое гостеприимное посещение поразило наличием огромного числа красивых людей. Многие красивы стародавней славянской красотой, такие лица давно уже не встречаются в крупных российских урбанизированных городах. В тот раз я был сильно поражен громадой красивых женщин, щедро разбросанных по всему городу. Куда бы я ни бросал взгляд изверившихся слепых своих глаз, я видел тонкую руку природы, которая умело воплотила прекрасное в женских совершенных телах, силуэтах, профилях и ослепительных лицах. Ходил я завороженным чутким телом по крутым киевским улицам и наслаждался архитектурой природы. Ловил сотни иллюзорных бабочек, красивых женщин, грел их в теплом сознании, разглядывал вдосталь, и долго не отпускал с миром. Огромной оранжереей прекрасного и милого показался мне тогда этот город-герой, в теплых лучах вечернего, вечно ускользающего солнца. Уверенными походками ходили женские, изящные тела, распространяя запахи красоты, которые сливались с древним орнаментом города, создавая стройную картину происходящего. Нищее слово мое падало на чистые тротуары, рассыпаясь на мелкий сверкающий бисер, неспособное описать увиденное и прочувствованное. Лишь безмозглым повтором маячило оно впереди слепых глаз, сухой абстракцией грозило мне. Банальностью и стертостью, хлипкостью и молчаливой безнадежностью, бесполезностью и оцепенением внутри меня стояла неописанная словесная картина вечернего, прекрасного дня. Словесное отчуждение поймало меня в свои сети и крепко держало до самой ночи. А затем отобрало внутренний словесный инвентарь. И всю его разграбленность и неготовность, уныние и запоздалость, старость и непригодность, молодость и зеленость. Словно горящая красная мельница на обожженном ветру стоял я, словно испуганный бумажный кораблик посреди огромной волнующейся лужи, точно нежная трава под ударами свирепого стального дождя, как неживой повинующийся человек посреди многолюдной толпы... Бились разноцветные прекрасные картины о бледную немощь литературного слова, немощь словесных оберток, позорных неиспользованных оболочек. А женщины таяли и таяли в небесной тишине, не видя крепкого цемента слов, не видя не пойманных вовремя воображаемых конструкций картин мира. Восторг сменялся тревогой, радость встречи досадой оцепенения, вечер — ночью... Все медленно умирало и гасло, распадаясь на ночную влагу, тревогу дня, горизонты завтрашних, важных дел. Вот ушла последняя на сегодня красивая женщина, и мир придушенно рухнул оземь своей умной головой, став сразу резко необходимым, строго подневольным, душным сооружением. Грациозные женские ноги, высокие остроконечные груди, високосные, точеные ягодицы, гладкие, бархатные спины, лица безо всякого изъяна, — все ушло, оставшись навсегда в расширенной памяти оглушенной головы. Искра свободы угасла, а мир так и не познал ее. Пепел унесло теплыми окраинными ветрами, рассеяв по густым, хлеборобным полям страны. И вот память дышит образами угасшего дня, отражая яркие картины, слепые оттиски, непередаваемые рукой образы... Мир мерещится в шумной голове, толкается, рвется и гремит!! Каморка художника-авангардиста открыта настежь, нужно лишь ворваться туда и начать творить свежим лучезарным маслом вдохновения. Краски кишат и рвутся наружу...
VIII
Стихи надо писать так, что
Даниил Хармс Поднимаюсь по гранитной лестнице наверх из подземного перехода. В нос бьет запах свежей корюшки. На поверхности у входа в подземелье стоит синяя торговая палатка, в ней как раз продается корюшка. Рыба жирная, опрятная, точно живая, невежливо живая! Одновременно пахнет свежими зелеными огурцами, видно, перед смертью рыбу щедро накормили ими. Метрах в пяти от палатки на асфальте лежит одинокая лукаво дремлющая рыбка. Я весело говорю полной розовощекой продавщице в клеенчатом фартуке на все тело: у вас рыба убежала, и показываю пальцем на беглянку, серебрящуюся посреди глухих асфальтовых площадей. Продавщица тупо смотрит то на рыбу, то на меня. В ее глазах удивление от нестандартности сказанного. Быстро ухожу, оставляя удивленное выражение лица на голове продавщицы. Рыба, впрочем, обречена, до близлежащей речки не менее двадцати долгих убегающих метров. Шагая, смотрю на небо. Оно неподвижное, очень яркое, монументальное. Щедрые облака огромными массами заполонили низкое небо. Облака — мечта кубиста. Многоэтажные, сильно объемные, распахнутые в разные стороны, разных оттенков светлого цвета, загадочные, толстые, большие, шершавые. Там наверху намного светлее, чем здесь на пыльных человеческих улицах. Тучи из-за полного безветрия стоят неподвижно, точно авангардные художественные полотна. Вся небесная конструкция фатально пронизана яростным солнечным светом, а внизу у нас светло, но не ярко. На пустом перекрестке пугливое сборище желтых такси . Водители дружно подбежали к одному из автомобилей и убежденно копаются в его чугун но-электрических внутренностях, обливаясь горемычным трудовым потом, одновременно давая советы всем желающим и рассказывая забавные случаи. Все это сопровождается взрывами молодого хохота и старческого кряхтенья. Тайные дворы домов уже почти высохли. В них сильно пахнет воскресшей свежей зеленью — стройными деревьями и высокими хвойными травами. Солнце все же пробралось сюда и вытянуло зимне-мартовскую влагу из равнодушной земли. Еще недавно на улицах было холодно — не более пяти градусов тепла, сквозь могучее солнечное тепло. Некоторые зеленые листья на целых деревьях пожелтели, набрякли, набухли, демонстрируя все признаки разложения и упадка. Однако это им пригодится поздней осенью с ее первыми морозами и стылыми картинами всеобщей гибели. Устойчивые к холодам, они будут дольше других радовать человека фактом своего лиственного присутствия и гармонии природы на густых деревянных ветках. По мохнатому газону, жужжа, движется газонокосилка. Газонокосилыцик насмотрелся фантастических триллеров, его глаза широко распахнуты, в них открытым взглядом, невооруженным текстом, виден медленный ужас! Ровно он ведет свой острый агрегат, срезая высокую хвойную траву под кровоточащий корень. Тотчас разливается запах свежескошенной травы, растущей в далекой забытой деревне. Запах сочный, густой, почти жидкий. Можно налить полный стакан травяного сока и без сожаления выпить залпом, заряжаясь могучей земляной энергией. Высокая трава быстро гибнет, срезаемая острыми бесчеловечными ножами, и позади единого человеко-машинного агрегата остается ровная площадка низкорослой порубленной травы. И такое повторяется каждый день по всему городу... Уже развернули свой пушистый террор тополя, стремясь поскорей размножиться по планете. Тополиные метели, белые шелковые бураны поглотили город-герой. Тополиный пух всеобщ и всепроникающ. Он всюду, он везде. В ушах, носу, ботинках, брюках, ладонях, в плотных бумажниках лоснящихся буржуа, между хрустящими купюрами. Когда нет ветра, пух падает отвесно, вертикально, кажется, что он идет с неба, точно снег. Люди отчихивают пух из носа, выкашливают из горла, но он ожесточенно с суровой необходимостью и убежденностью лезет обратно, плотно забивая человеку горло, уши, глаза. Образовывая белые мохнатые подушки, торчащие из открытых ртов мертвых, валяющихся тут и там, словно взорванные плотины, задохнувшихся в нем людей. Юные одуванчики желтым пламенем яростно тянутся к безбрежному небу... Их целые созвездия, огромные объемные вселенные. Поле желтых огней тянется вдаль. Какое небо... Небеса розовые, торжественные, немые, жарко развалившиеся меж зеленых крон высотных деревьев. Скоро небо станет багровым и сожжет умирающий день. Но пока он еще дышит, значит, еще жив, и я сейчас здесь, значит, живу в нем. Вся необъятная совокупность огненных ощущений ворочается в голове. Непознаваемые горизонты рвутся наружу через глаза. Небо медленно движется в сторону завтрашнего дня. Глаза застилает мир. Он везде, куда ни посмотришь, куда ни ворвешься взглядом, куда ни упадешь и никогда не разобьешься. Невиданные модели Вселенной возникают в озаренной голове. Хочется ожесточенно прорваться в небо, захватить его, пройтись по нему босоногим, отчаянным человеком. Испытать его мошь и ненависть на себе, на своей неугомонной людской единице. Небо господствует над землей тотально, намертво. Ничего не видно сквозь него постороннему звездному путнику. Посеют коварные небеса серую пелену свинцовых туч, ударят электрическими молниями, закричат зычными громами, прольются свирепыми ливнями, — зашатается космос, затрясется вселенная. Закроется земля точно свадебным саваном и успокоится последним спокойствием. Яростно закричит в ответ звездный путник, повернется к матушке земле спиной, и побредет прочь, мимо, домой, в иные космические круговерти. В высокой дождевой траве лежит мертвая кошка. Стальные майские дожди сильно потрепали ее тельце. Но еще сильнее кошку потрепало живое нерукотворное время. Морда ее заострилась, взгляд сделался уверенным, стойким, уши непринужденно торчат вверх, имитируя жизнь. Кошачья шкурка желто-белого цвета вся промокла и сбилась неопрятными комьями. Лапы и хвост уже почти наполовину в родной земле, лежат там, давая пригодный материал для выращивания в первородной земле новой, нужной жизни. Кошка мудрая, лукавая, мертвая, окончательно стойкая к смерти. Неимоверно живая даже в смерти. Время пока не берет ее окончательно, вихрастые вольные ветры берегут ее от мерзких, наглых мух. Овевает ее тело родниковой свежестью и природным берегущим теплом. Хочется взять ее, прижать к груди, полной доброты и вечности, приласкать, воскресить чудотворными ладонями, и пустить в мир веселой, прыткой, живой... Но нет сил в моих непригодных руках. Не повернуть неимоверно необратимое движение материи... И вот она укромно лежит дальше: странная, мертвая, спрятанная от посторонних губительных взглядов могучими скрывающими листьями, темными травами вечера, затерянными слепыми мавзолеями. Хотя могла бы судорожно подняться последним движением, зашатавшись от смертельной слабости, громко мяукнуть утробным потусторонним голосом пробуждения мертвых кошек, взглянуть в вечность ослепшими глазами, забитыми дождевым перегаром, и пойти по небу своей заветной, спасительной дорожкой в небеса. Однако лежит, фатально лежит, подчиняясь суровым законам развития. Законам начала и конца жизни. Прекращения существования здесь. Желаю ей долгого счастливого лежания в високосной, уродившейся щедро траве, иду дальше... Пока бреду домой, ловлю на себе многочисленные женские взгляды, наступает вечер, девушки вышли для традиционных знакомств и прочего прожигания жизни, столь необходимого для девичьей юности. Сам гляжу по сторонам, глаза так и стреляют на километровые расстояния. Взгляды однозначные, откровенные, точные. Наосо-бо выразительные взгляды отвечаю про себя примерно следующее: от твоего первого взгляда на меня до того как мы с тобой ляжем вместе для реализации твоего взгляда на практике — дистанция огромного исторического масштаба, брось эту затею. Сам финал, конечно, интересен и привлекателен, но вот все остальное слишком тяжелое, скучное и ненужное. А иначе мы не можем в своей стране... Вчера ходили к заводу, раздавали горящие листовки уставшим пролетариям. Рабочие радостные, счастливые, точно мудрые дети. Бумаги наши светлые берут, улыбаются, шутят, смотрят на меня, точно на заочно родного. Дело все в том, что на днях они провели забастовку из-за задержки на два месяца заработной платы, и под рабочим нажимом стальных изнуренных спин спесивая администрация выплатила все долги. Пролетарии рады, воодушевлены своей небольшой, но важной для них, победой! Стою непривычно греюсь в лучистых, теплых взглядах трудовых суровых глаз. Благодарят за помощь, спрашивают, когда снова будем бастовать. Ну, это только от вас самих зависит, — воодушевлено отвечаю им, — вы сила, вам и решать! Сердце распирает радость, гордость за них, жизнь подтверждает старые красные евангелия и талмуды! В это время в большом городе натужно умирал один человек. Умирал долго, медленно вспоминая свою незряшную, хорошую жизнь, полную добрых дел великому множеству людей. Умирал одиноко, брошенный близкими и родными. Брошенный нечаянно, ненадолго, но тем более обидно и ясно. Умирал неожиданно, неведомо для окружающих и знающих его. Умирал наедине сам с собой, думая о других людях, о близких, любимых им людях. Даже побаиваясь смерти. А те люди, увлеченные шумной беготней жизни, не помнили о человеке, занятые своими повседневными делами. Хотя знали, что нужна помощь, но не верили в его смерть, гнали ее прочь в своих головах, выкидывали эти мысли наружу. Откладывали важное на потом, растягивали короткое время, точно резину. А важное это нужно было делать сейчас, сию минуту, в последние живые дни, вытягивать время точно тяжелую, бьющуюся рыбу, пойманную на изогнутый крючок. Бежать за временем, пытаясь выиграть у него хотя бы несколько месяцев тяжелого, упорного счастья... счастья последнего взгляда, последнего вздоха, последних, добрых слов, мудрых заветов и пожеланий молодым и живущим. Проходили мимо, убегали по другим делам, берегли время, не оставляя его для встреч с этим человеком. А человек чахнул, скукоживался, сжимался, худел и бледнел — разрушаемый изнутри неведомой всемогущей болезнью. Поднимался угрюмой громадой, пытаясь командовать неверным телом, и падал назад, на свалявшуюся, дряблую кровать. Тянулся к заветной дождевой влаге, но падали ссохшиеся руки вдаль. Серебристые волосы его лежали красиво, вечно, уверенно, падая с большого умного лба на уставшее от времени и болезней лицо. Хороший был человек, безбрежно добрый и справедливый. Такой, близкий, родной, настоящий, настоящий... Неприхотливый, скромный, но гордый. Гордый суровой обреченностью на одиночество, тяжелой опорой на собственные немногочисленные силы. Потом она лежала на кухне, придавленная тяжеловесной немотой. Руки устало развалились, отвыкнув от постоянного труда. Умирала, думая о мире, о будущем других людей. Это была ее последняя прожитая целиком без остатка весна! Весна задумчивая, а оттого и холодная, пасмурная... Рядом стояли немые вещи, молча наблюдая происходящее, не в силах помочь, исправить смертельное положение человека. В полной мере осознавая свою никчемность и бесполезность, свое забвение и отчуждение. А под высоким окном срубили источенную насекомыми отцветшую черемуху... И вот пришло горе, навалилось тяжкой невыносимой громадиной, обнажив все дотоле неясные вещи. Поняли они, что потеряли, и стало им одиноко, грустно и совестно. Значительно пошатнулась вера в жизнь, серия близко наблюдаемых смертей унесла мусор сиюминутных увлечений и иллюзий. Стало правильно и ясно... Закипела природа, застучал свирепый очищающий дождь, поднялся северный уснувший было ветер, подкрался нежданный холод. Такое явилось знамение — подошел желтый нарисованный котенок, и попросился в руки, домой, попросился жить! Всюду кончается май, весна! Май был странным, запоздалым. Почти не было гроз, что так хороши в самом его начале. Лишь пару раз видел и слышал их воочию ночью среди прозрачных сумерек, а так май выдался негрозовой, негрозный. Но, может быть, все-таки далекие грозы подоспеют на выручку последнему весеннему месяцу? Например, в июне. Через несколько дней ВЕСНА ПОГИБНЕТ, погибнет отчаянно, яростно сопротивляясь лету! Исполосует белыми кинжалами чуткое небо, расцарапает многопудовыми кулаками каменистую высохшую землю, ударит музыкой весны по лесным озерам, извилистым рекам, длинным морям и далеким океанам. Распотрошит земное нутро донельзя, дыхнет в человека густым хвойным перегаром, зашатает древние замаскированные леса, поднимет неокрепшую волну на небе, понесет тучи восвояси прочь, сдвинет земные горизонты в единый сгусток разъяренной материи! Прольется чугунными дождями на уставшую почву, обессилит опрятные муравейники, подожжет их небесным красным пламенем, нерукотворным, могучим заревом всемирного пожара погибающей природы! Пройдет по миру изнуряющими ливнями... Закричат черные птицы на замшелых ветках и кустах, завоют реликтовые звери на безлюдных просеках, темных полянах и в глубоких тайных оврагах, зашевелятся подземные насекомые, повторяя неведомый заговор. Ощетинятся речные плотины, застучат береговые, гранитные камни, запоет зеленый таинственный камыш, запенится топкая вода под ногами мира, зашатается древнее дерево-великан на неизвестном острове, завертятся заброшенные ветряные мельницы, высекая огненные искры рождающегося лета! Запляшут кувшинки тревожные неясные танцы на белесых речных ветрах, зашевелятся их длинные слизистые стебли, подталкивая дно земли, заерзает доисторическая щука меж затаившихся растений подводного мира, — приоткроет рот, задумается на минутку, мудро прикрыв свои стеклянные ночные глаза... Вздыбится морская тина и встанет непреодолимой каменной стеной. Заволнуется солнце и ошпарит в странном порыве леса, моря и глубокие потаенные колодцы, неприкаянно движущиеся в неуловимом ритме обновления. Забренчат ржавые цепи на дне колодцев, потянутся в распахнутое поднебесье, обнимая мягкие бревна цепкими умирающими пальцами. Гранитные валуны нагреются, заохают, забормочут на незнакомом каменном наречии, засверкают искрящейся слюдой на своих древних отлежанных боках, жутко закричит одинокий человечек, тревожно спящий в крохотном домике, посреди неуютной грубой кровати, посреди густого затерянного леса. Беспричинно застучат подошвы мира, выливая мутные потоки вниз. Зашевелятся старые могилы, ожидая свежих неприкаянных пополнений. Вылезут проворные дождевые черви, чуя наползающую новь. Забьются ночные животные по глубоким непролазным норам, боясь рукотворного света. Завертятся новые междометия на языках проснувшихся деревянных жителей древних выжженных деревень. Заострятся упрямые жерди в истлевших брошенных заборах. Ослепнут проткнутыми глазами поля и луга, протянут ввысь свои распахнутые объятия. Аукнется дремучее эхо в стылых пространствах и потерянных протяженностях... Былинные травы гневно колосились неугомонными вихрями, туманную ночь одолевал молодой рассвет, зрелую весну одолевало раннее, но уже сильное лето, щедро прижимая ее всем своим титаническим телом. Небесные своды раздвинулись, делая планетарный вдох, и обрушились вниз, со всего маха в мягкую землю. Грозные радуги изогнулись причудливым коромыслом, выжигая землю на своих пылающих светом концах! В живом воздухе шевелится обновление. Оно отчаянно выглядывает сквозь слепые амбразуры полей и лесов, стоит, поглядывая меж трех ядовитых осин. Везде видна ее поступь, всюду слышится ее теплое созидательное дыхание. Оно везде, оно нигде. Опусти косматую солнечную голову, полную летних идей в родниковую воду, посмотри пристально на самое глубокое, оскаленное дно и увидишь его. Залезь на самую высокую великую березу, коснись смелой рукой ее черно-белой кожи, и почувствуешь крадущееся тяжеловесными стальными колоннами обновление. Упади на сочную любимую землю, приложи свое чуткое ухо к ней, и услышишь набат его странствий, увидишь посох его запрещенных дорог, почувствуешь его неимоверное приближение! Поймешь его явление! Встанет весна, поднимет чудотворную трудовую ладонь и родит миру юное безоблачное лето над головой, новую созидательную явь. Явится откровение, затесавшееся меж пугливых облаков, глянет всезнающим, опытным глазом, приветствуя одинокое лето! Надломились ясные руки весны, замахали необъяснимый танец, опрокинулись навзничь, озарились светом неминуемой гибели и упали в глубокое ущелье следующего года. Глаза весны засверкали, заблестели, засмеялись, забились прошлогодней опавшей листвой и закрылись ровно на год, на одно лишь мгновение. Ее разноцветные выцветшие ноги дружно споткнулись, зашатались неясными видениями гибели, припали на неимоверно уставшие колени и провалились в глубокую теплую землицу, успокоившись там до поры, до времени. Тепло лежится им там, быстро... Земля их успокоит, обогреет, приласкает и пустит через год гулять по миру снова. Заалело новое лето, сквозь радугу, сквозь дерево, сквозь солнце, сквозь мир! Началось его короткое господство над природой и человеком. Всего лишь три неспокойных, легких месяца отдано ему заведенным мировым распорядком. За это время густо осеменит оно почву, создаст многочисленные новейшие поколения живых существ, изобретет множество новых видов, уберет старое, ненужное, отжившее. Нагнетет зеленые кислородные массы, пропитает ими воздух планеты, отстроит и укрепит заново мир, явит благодать живущим, щедро наградит отживших, приласкает замерших, немых, слабосильных. Продолжит жизнь... К вечеру высотный ветер разогнал авангардные облака на торжественных небесах, всюду оставив длинные перистые тела продолговатой формы, рассеянные в пространстве. Черемуха отцветает, роняя лепестки на свежесооруженные песчаные дорожки, унося с собой в неизбежную могилу майские холода этой весны... Борис Борисов |