Еду в городском метро домой. Время около 6-ти часов вечера, народу, поэтому много, перед словом "много" можно смело ставить четыре раза слово "очень".

Стою среди таких же, как и я безликих человеческих масс. На заднем плане, почти у неработающих дверей. Затерт телами и мыслями рядом стоящих людей. Тесно, а надо. Люди устали за день, сидят, стоят, спят, читают, тихо разговаривают, из последних сил шутят, иногда смеются. В такт движения поезда качается море человеческих тел, исполняя древний забытый временем и народами танец-хоровод. Вместо радости от общего танца слышится ропот и ругань, когда поезд делает рывок, опрокидывая часть пассажиров на других точно таких же пассажиров.

Неожиданно в гулкой туннельной тишине вагона раздается жалобный писк. Писк явно неживого происхождения. Вот прозвучал тоскливый аккорд. Кажется, что где-то около дверей. Смотрю, из-за теплой стены человеческих тел, точно из амбразуры, внимательно на двери. Вроде никого. Музыкальный ряд продолжается, давя своей жалостью на совесть, на совесть современного человека. Звуки медленно, задумчиво текут по вагону. Заставляют думать, переживать. Смотрю снова, опять никого.

Вагон подходит к станции. Со скрежетом открываются яркие прозрачные двери. Народный вал выливается наружу шумной толпой спешащих домой граждан. Станция сухо принимает прибывших, стараясь поскорей исторгнуть их из своего каменного чрева, точно уставшая от схваток мать появляющегося на свет нового человека. Торопливо, судорожными движениями выдавливает она людской поток, поток за потоком. Перезрелым плодом движутся людские массы наверх, по узкой стальной ленте механизированного эскалатора. Люди безропотно подчиняются воле каменной подземной громады и организованно покидают городское подземелье нестройными колоннами, спешащими ногами, уставшими головами, хрустящими коленями, истрепанными за день прическами, опустившимися плечами, грязными воротничками, веселыми детьми и отдельными радостными личностями, презревшими законы трудового дня и земного притяжения.

Радость матери-горы недолга. Через две, три минуты появляется новый поезд с точно такой же текущей человеческой массой. Все повторяется сначала. Снова шагающие люди, грохочущие портфелями, каблуками и повозками с добром. Снова шум, гам, дрожь земли. Снова пустые спешащие лица, снова смех детей.

Мой поезд осторожно трогается и бесшумно ускользает в черный тоннель муравьиных построек. Все быстрее мелькают огромные люстры, свисающие с потолка ярко освещенной пещеры. В темноте потайного хода он резко набирает ход, гудя своими могучими электрическими моторами. В пустом холодном туннеле поезд точно быстро бегущая пузатая мышь-полевка. Человеческого материала в вагоне стало значительно меньше, едем дальше в более свободной окружающей обстановке. Воздуха теперь больше, дышать легче, уже не так жарко. Люди с облегчением обустраиваются в поредевших человеческих массах.

Наконец, могу посмотреть на источник жалобной мелодии. Взгляд, осматривая закоулки вагона, внезапно находит источник грусти. Это маленький черноволосый мальчик с гармошкой в руках. Просит милостыню у серьезных и взрослых людей. Мальчик маленький, лет восьми. Однако манеры у него вполне взрослые, серьезным взрослым взглядом смотрит он на пассажиров. В его взгляде смелость и решительность, И доверчивость. Вот он сел на полу у дверей на корточки и неторопливо перебирает клавиши своей боевой гармоники. Гармошка старая, в нескольких местах уже заклеена скотчем. Она, откликаясь на настроение юного хозяина, льется тихой грустной рекой безмолвия.

Мальчик одет грязно, личико испачкано чем-то серым. На боку детский рюкзак, на котором изображен счастливый Вини Пух и скачущий на хвосте Тигра. Вокруг россыпь разноцветных звезд. Счастьем и благополучием давней детской сказки веет с рюкзачка. Бездушием и откровенной обреченностью веет от мира, допускающего такое. Допускающего нищенствующих малолетних детей в своей жирной схеме многомиллиардных прибылей и барышей узкой кучки олигархов и бюрократов. Которые много врут о благополучии простых людей и много делают для благополучия себя и своих близких. Страшен капитализм, когда видишь его кровавые слипшиеся от крови глаза, толстого поедателя детских душ и сердец, миллионов человеческих путей развития, миллиардов не осуществившихся личностных самореализаций. На всем его падающая, безликим и равнодушным коршуном, тень гибели, разложения и упадка. Поистине смертельная для простых людей труда сила.

Мальчик мог бы сейчас нормально, как и все дети, учится, получать новые знания, заводить друзей в школе, играть с ними. Мог бы ходить на различные кружки и секции, развиваться как маленький полноценный гражданин Республики, Весело жить беззаботной жиз- ции, развиваться как маленький полноценный гражданин Республики. Весело жить беззаботной жизнью детства. Но и это отнимает у него капитализм, частная собственность на фабрики и заводы, окуная его еще юным и неокрепшим в грязный водоворот уличной жизни, мир подлости, пошлости, насилия и разврата.

Хищно скалится капитализм на ребенка, капая на него вонючей слюной крайней нужды. Ждет в свои лапы его маленькую трепещущую душу.

Но, паренек не унывает, - смело вытирает рукавом сопли и продолжает свою музыку печали, азартно играя пальцами рук на струнах человеческой тоски. От его игры в душу заползает ярость и раздражение. Красными петухами скребут они по внутренним сигнализациям совести, бьют в могучий, разноголосый, решительный набат протеста, заставляя ее просыпаться от сна капиталистических иллюзий и разбухших чаяний. Совесть, вылезая из темных закоулков души, выпрямляется во весь свой могучий рост, данный тысячелетним опытом развития всего самого прекрасного, героического, цельного и настоящего в истории бегущего ввысь по сверкающей спирали человечества.

Много чего в этом неожиданном порыве. Тут и смелость рабов Спартака, понявших свою обреченность, но поднявшихся на борьбу за свободу, тут и трубный голос римских народных трибунов, обличавших с городских площадей произвол, скупость и жадность римских олигархов, великодушие и блестящий ум апостолов Великой французской революции, героический прорыв в новые горизонты отважных коммунаров, погибших при первом штурме холодных буржуазных небес, но воскресших под красным знаменем Советов, а рядом стоят черные, чугунные, запылившиеся батальоны революционных рабочих Петрограда, властно протянувших свою стальную многомиллионопалую руку за властью в горячем Октябре. И взявшие ее могучим напором штурма, горячо отомстившие за смерть парижских рабочих. Здесь бессмертный героизм солдат Красной армии, спасших мир от черных рук фашизма, со штыком наперевес защищавших родную Отчизну от орд западных варваров, сражавшихся, непрерывно, без устали, отважно и самозабвенно. Много чего сплелось в этом порыве.

Порыв растет, завоевывает новые области сознания. В итоге складывается в твердую уверенность и убежденность неотвратимости борьбы! Маленький человечек, а вот что может сотворить с людьми.

Несколько монет бьется о дно его черной меховой шапки. Люди, охотно кидают монетки, и скоро их становится довольно много, но все же тотально мало. Люди добрые, однако, не понимают, что пытаться помочь человеку таким образом - все равно, что во время крушения большого корабля от громадной пробоины в борту бегать с кружкой и вычерпывать воду из многокилометровых трюмов. За ту секунду, что монетка летит в распростершуюся мальчишескую шапку нужды, в стране появляется еще десяток таких же, обреченных на гибель, на нищету, холод и голод. Не те средства, не те методы. Другое нужно, более смелое и бесстрашное...

Люди, большей частью вяло реагируют на происходящее. В воздухе стоит эхо сердобольного смеха. Лишь женщины чутко смотрят на мальчика, материнский инстинкт дает знать о себе у некоторых пассажирок вагона метро. Вместо денег дают фрукты, конфеты, печенье доброй человеческой рукой. Ребенок берет все, что дают, не глядя, берет, скороговоркой произнося давно заученные божьи слова.

Мальчик, закончив играть, деловито поправляет серые потертые лямки на плечах и оборачивается к дверям вагона. Снова на горизонте возникает станция. Поезд, скидывая скорость, плавно подходит к ней, как бы боясь задеть ее гранитный парапет встреч и свиданий. Мальчик сердито хлопает ладошкой по двери, разговаривая с ней по-мужски. Громко говорит ей: "ну, что же ты? Давай открывайся!". Дверь, чуть помедлив, медленно открывается. Мальчик, еще чуть-чуть поколдовав над ней, шаром выкатывается наружу, и стремительно бежит в вагон прибывающего с другой стороны поезда. Забегает в него, радостно смотрит в пустое стекло на убывающий перрон, радуется, что успел. Люди раздвигаются, давая место новому пассажиру поезда,хотя за минуту до этого в вагоне было тесно,

Что же будет с этим малышом в бездне капитализма? - этот вопрос мучает меня, всплывая вновь и вновь. Сколько, таких, как он, бродит по улицам и подземным переходам России? Сколько еще обречено на это? Вспоминаю железного Дзержинского, вот бы кто мог помочь, думаю. Но нет его с нами сегодня.

Что же будет с нами? - когда мы поймем, что пора прекратить это безобразие и эту высосанную из пальца надменность. Голова набита вопросами, точно спелыми, кровоточащими яблоками мышиная нора.

Игнат Борисов, Ленинград