Попросили написать о Маяковском. О Маяковском не надо писать - по-маяковски надо жить! Но мне очень хочется и писать о нем - это первый признак того, что он жив, жив как недочитанный, недопонятый текст. И - то ли по совпадению, то ли "слава всевышнему" - товарищ накануне принес на собрание мне книгу в безвозмездное пользование: "Воскресение Маяковского" называется, автор - Ю. Карабчиевский. Название многообещающее, только вот дата огорчающая: 1990 год. И предчувствие оправдалось - яд. Яд, цедимый с небывалой изощренностью, с оттягом. Попутно пропитывается ядом вся эпоха, Сталин и т.д. и т.п. - ну что еще можно было написать в 90-м, накануне контрреволюции? Автор не лишен таланта, а точнее азарта говорить на тему великого поэта: цитирует без кавычек, углубляется в личную жизнь, по-психоаналитически вдумчиво роется в белье "треугольника" Брики-Маяковский. Стоимость книги - еще советская, 55 копеек. И издательство "Советский писатель"... Однако уж более антисоветского изданьица и не вообразить! На том и погорели. Но не будем тратить серебро слов на тлен этой книжицы: думаю, сегодня и по нынешним ценам она не стоит того, что значится на ней.

Маяковский. Он для меня больше чем поэт, как говорится. Через его стихи я ощущаю рассвет советской эпохи, вижу и чувствую его самого - движение, предметное окружение, конкретное, в каждом неологизме зажатое, вымечтанное им будущее революционного искусства и Страны Советов. Хочется написать о нем не поэму "Разговор с памятником" (что было уже мной сделано в 2000 году), а школьное сочинение - наивное, радужное, живое. На выпускных я отвечал (лит-ру) вторым вопросом - его. "Поэт и эпоха": повезло... совпало... но в сильном теле тонкая душа... Недавно моя учительница Н.Е. Бурштина получила "заслуженного России" (из рук Путина).

Каждое утро я спускаюсь на станцию метро "Маяковская", она - моя станция. На стенах эскалаторного тоннеля пошлят рекламы, воздух внизу водянистый, тёплый и удушливый - таким он не был раньше, когда неприватизированная вентиляция работала на полную мощность. Вот станция, вот отвоеванное у земли пространство, названное, словно супруга поэта - на стенах постфутуристические, квадратно-плавные потемневшие буквы его фамилии. Волнистая сталь, сталь эпохи, взятая в каменные рамы: сталь, уходящая вверх, светящаяся, нержавеющая - все это тоже поэма, продолжение строк Маяковского о будущем, то самое будущее, поэма все еще живой реальности советского времени. А под сводами, в хороводе звезд, серпов и молотов открывается высь, как бы просвет в будущее - в 30-е, которые ныне выглядят отсюда невообразимо футуристически, невероятно будущно своими цветами, непосредственностью, радостью, затеями советского общества, которые современному "деловому" миру неведомы. Пускать самолеты детворе, собирать плоды с деревьев женщинам... Вот на парашюте спускается прямо сюда спутник USSR - все это поэма, поэма немыслимая до слез из этой духоты и после ожогов взгляда о журнальную наготу при входе на эскалатор. "В чьих руках тело Николь Кидман?", - а через несколько дней: "Николь Кидман - русская шлюха", - орут обложки, а их героини все новей и откровенней пристраивают мясца на всеобозрение. Каждому времени - свой язык, свой голос. Эти пускай пошлят и раздеваются - им осталось столько, сколько культурного терпения у нашего многострадального еще в запасе. Ну а если притерпелись - что ж, быдлейте, слушайте и смотрите эту мерзость, а мы, на вас глядя, "от противного", революцию в себе растить будем, читая Маяковского. Голосом своего времени, своей эпохи, прерванной контрреволюцией, я, уроженец СССР (уроженец этой, предсказанной, предписанной им эпохи), считаю и буду считать Маяковского - и с него беру пример.

Да, это место так и должно называться - "Маяковская". Потому что он жизнь прожил именно в этом направлении: сталинским блеском и твердостью под сводами метро его мечты раскрылись (ныне любопытные лишь иностранным зевакам, которым переводчик, увы, никогда не переведет всего того, что наш народ прожил, выдюжил и вымечтал).

Его время

Жили в одном времени два поэта: один поэт (бывший, в молодости) стал радикальным реалистом, стал творить не на словах, а на деле социализм, другой создавал тексты грядущим поколениям советской страны, создавал социалистическое искусство (как сам назвал тот род деятельности, на который отпрашивался еще до революции у своего секретаря московской ячейки РСДРП). Догадались, о ком речь? Сталин и Маяковский. Современники, сотрудники.

И не случайно Карабчиевский зарывается с головой в коробченку с грязным бельем Бриков - он боится яркого солнечного света, идущего от личности Маяковского. И в тон ему вторит песенка с Mtv: "и каму какое дела, кто тибе в пастели нужен - эта сэкшал ревалюшан". Да, мало сказать, что слово "революция" опошлено - оно профанировано, а ублюдок, загримированный Лениным, подтявкивает музпроституткам и пожухлому педерасту: "давай-давай". На их улице праздник - их время, не время Маяковского. "Наше радио", "наша музыка", "Радио России - настоящее радио"... Наше время. Набираться ярости, набираться ненависти, стоять над кишащим буржуазным гадюшником скалой, постаментом - все, что может сделать мало-мальски честный гражданин, культурный уроженец СССР. В своей поэме я обрисовал то, как выглядит памятник Маяковскому в окружении "иноязыкости слогн" - почитайте: еще, на удивление, продаются экземплярчики книги с этой поэмой в ОГИ на Чистых прудах, где Михаилом Айзенбергом с одобрения Дмитрия Кузьмина запрещены мои выступления. Певцы свободной от тоталитаризма поэзии и клеймители советской цензуры сами стали цензорами - только раньше решение принимал коллектив, общество, а сейчас индивидуальный вкус властного литературного прикормыша.

В школе мне было непонятно, почему у Маяковского такой угрюмый, словно укоряющий, "выговаривающий" вид, не очень-то соответствующий образу "вдохновеннаго" поэта. Теперь я понял: на ту дореволюционную, как и на нашу, жизнь иначе смотреть нельзя было. "Сволочи!" - вот эта интонация соответствует его угрюмому взгляду. Вот и мой вид в последнее время поугрюмел, запущенная челка даже не спасает от реальности: видеть и понимать происходящее нельзя без последствий для выражения собственного лица. Буржуйский очумелый пир, превращающий окружающий мир в свалку, в болото бескультурья, пошлости и похоти, получил "зеленую улицу". Любая революция отсюда видится как культурная революция прежде всего.

Прямо-таки чарует кощунственный угар лужковцев, упрямо эксплуатирующих образ Маяковского в своих целях. Нет, они не издеваются над ним - они его используют постольку, поскольку у среднеарифметического добропорядочного гражданина новой России он не зачислен в плохиши - слишком велика фигура: Маяковский принят как классик, кушается порциями в учебниках... Видели рекламный щит: "Платить по полной - дело чести / В жилищную реформу вместе!"? Тут уж и не прокомментируешь. Пролетарский поэт на службе у грабителей народа. Просто стой и дивись. Стеб? Нет, вроде не стеб. Позитив? Нет, ленивая стилизация (белогвардейское словосочетание "дело чести" Маяковский вряд ли бы употребил). На самом деле, тут все вместе - и стеб, и реклама: рутина, гнусная рутина Реставрации, эпохи смешения ценностей и исторических образов, когда главное - быть сытым, а культура - это уже по желанию. Реклама сия - типичный компромисс в пользу бизнеса, одним словом.

Как интересен был мне в школе тот мир, из которого вырос трибунный голос Маяковского! Я пытался понять, что же так его напитало ненавистью к мещанству? Вот теперь и я этот мир обозреваю - потаскушек, жирнощеких буржуев, лакейские рожи шоферни, помощников депутатов, швейцаров: и выражение моего лица становится маяковским. Реставрировано все, буквально все, предшествовавшее Октябрю, вплоть до мыслей "господ", до убожества и покорности служек. Смотрю с завистью на громаду памятника Маяковскому - его бы голосиной шарахнуть по реваншу мещан... Маяковский читается сейчас небывало актуально, его стиль, вид, взгляд - все обрело новый повод воплотиться.

Наше время

Да, мы оказались с вами именно в том феноменальном времени, когда небывало осязаемо, незамаскированно и политически однозначно воплотились идеи добра и зла, подлости и героизма. Пока торжествует ублюдок. Народ не просто вырождается и вымирает: он сам себе позволяет вырождаться и вымирать, он уговаривает себя это делать - с каждой проглоченной журнальной пошлостью и новостью о заказном убийстве, с каждым днем унизительного выживания в буржуазном обществе под путинские заверения в прогрессе и благоденствии. Пока вы на улице видите приток нищих - путинское "благоденствие" расцветает. Никакой заморский злодей не смог бы сделать того, что сделали мы сами. Описание причин - долгое дело. Вырождение партии в буржуазию, культивация пассивности гражданского населения - все это легло в основу нынешнего провала в прошлое. Но главное - проигрыш советской культуры и именно из-за того, что революция в искусстве прекратилась, а соцреализм отставал от реальности.

Но что это за прошлое, что так прочно захватило общество в плен? То самое, которое бил и клеймил Маяковский - дословно, досконально. Поэтому он и не в фаворе у реставраторов, у реваншиста-буржуя. Маяковский - не просто поэт масс, он боец, он подпольщик, возглавивший Революцию в поэзии. То, что сделал за свой поэтический 37-летний век Маяковский - огромно как он сам и с трудом осмыслимо с позиций даже самых горячих современных поклонников (в основном их восхищает "лирика", тогда как наиболее мощен и мудр как раз его партийный стих: ликбез и пропаганда, воля и строительство - строительство словом, эмоцией, взглядом). Не просто новый стиль - новая фигура, новый человек, - в его стихах и он сам: слово, тело, голос, брутальная интонация требования, декларации - все это создало монолитный тип поэта-пролетария. Он смог вышагнуть вместе с Октябрем из мерзости буржуазного быта, выразить коммунистическую волю человечества жить без эксплуатации, жить коммуной. Он заложил основы эмоциональной, да и физической культуры и "культуры коммунистической мечты", если можно так выразиться. Все его, маяковское, от внешнего облика, манер, слога до хода мысли - увековечилось и вочеловечилось в советской эпохе. Если пытаться найти обобщающий голос, стиль и фигуру Маяковского образ, то это - человек, вышедший из сырого домишки XIX века на невиданный простор, расправивший плечи, вставший твердо, уверенно и пытающийся достать самую дальнюю даль открывшейся перспективы своим голосом. Посмотрите даже фильмы 60-х годов: нередко вы встретите там такого размашистого крупного героя, с низковатым и угрюмым голосом (жаль, не вспомню фамилию артиста). Маяковский стал эталоном, стилем пролетарского государства - таким, каким может и должен быть советский гражданин. И пролетарий, новый хозяин страны, почувствовал себя таким же гигантом - слова, действия, мечты. Из чахлых футуристических салончиков Маяковский шагнул в новые конструктивистские дома культуры, в огромные аудитории, к СВОЕМУ слушателю, к тому, которого он сам сначала придумал, а потом вместе с первым поколением революции воплотил. Но меня после знакомства с карабчиевской книжонкой заинтересовало (ведь повод для лая всегда интересен, фактичен) то, насколько широким и насколько возможным в то время был шаг Маяковского - поэта и человека. Здесь, пожалуй, роль личности, роль именно такого - в физическом, литературном и прочем отношении - человека, каким Маяковский был, не стоит недооценивать.

Его женщины, его смерть

Его судьба, оконченная им поэтически, трагически, концептуально, не дает покоя ни злопыхателям, ни поклонникам. Человек, как вполне верно пишет Карабчиевский, сделал себя частью революции, частью конструктивистского механизма, крушащего то, что ненавидел не один поэт Маяковский, а вся пролетарская масса, трудовой народ. Но мещанство же, то есть быт, о который разбиваются разные лодки, и настигло горлана-главаря. Это вопрос жизненной философии, что ли. Ты ведешь за собой каждым словом, воспринимаемым почти как поступок, но впереди тебя семенит еще вчерашний, несовершенный, мещанненький быт. Да, такой "грубый, зримый" на трибуне Революции, он нуждался в восстанавливающем силы моменте, коим до революции всегда был "зеленый абажур". Трагическая диалектика времени: изнанкой изнурительной борьбы с буржуйским наследием должен был стать семейный или вроде того быт. И семья Бриков была для него убежищем до поры. Но выйдя из-под их опеки, он так и не нашел твердой спутницы, "товарищ Женщина" все время ускользала по жалким мотивам от его громадной и в политическом и в физическом смысле фигуры. Не нашлось ни силы, ни воли в женском лагере, чтобы поддержать лаской и прочим вниманием поэта восходящей эпохи. Яковлева держалась за эмиграцию - понять ее можно, "все мы женщины": внимание нефтяных магнатов, уют роскоши... Полонская же не могла огорчить мужа резким от него уходом к одиозной личности (однако аборты втихомолку делала). И вот гигант, переросший и время, и быт, почти уже памятник, вынужден был метаться по квартире и уговаривать Полонскую навсегда перейти к нему. Пистолет, заряженный одним патроном, лежит в ящике, там же отходная записка. Да еще пресловутые "37" нависают. Ее решение - его судьба. И вот нерешительность Полонской, обусловленная бытовыми путами, превращается в его решение, в его расчет с жизнью. Быт делает смертельный укол в сердце поэта-революционера, его же рукой (Маяковский, такой мощный, как свидетельствует Полонская, он даже с простреленным сердцем пытался встать, поднять голову, увидеть себя и ее, вернувшуюся на выстрел). Невероятно: тот ли это атлант, на чьем голосе более десятилетия держалась страна и небо "рэсэфэсээрии"? Из-за какой-то... Мало что ли их было? Было немало "любвят" - и даже в САСШ оставил подарок смазливой переводчице, ген гения, - но приходит время, когда не только груз работы, но и груз собственных личных особенностей, сокровенных эмоций становится трудно перекидывать с одних перекладных на другие. Нужна, становится постоянно нужна та, которая в потоке гневных аргументов услышит ЕГО, успокоит ЕГО. Яковлева, Полонская... Одна или другая? Ни та, ни эта. Хуже сложиться не могло. Однако мертвого его хваткая Лиля не захотела ни с кем делить. Наблюдала в специальное окошко как кремируется его тело. Стальная женщина: ее любопытство к прежде любимому телу не знало границ. Этот эпизод много объясняет - в собственных отношениях с Маяковским она была экспериментатором и наблюдателем. Она исследовала его "напроломную" подростковую любовь, не жалея и себя самой, делая со своей точки зрения вместе с мужем из него сверхсовременного поэта.

Его слово и наши уши

Мы слышим Маяковского сквозь "непредсказуемую" пелену ХХ века - века воплощения социализма в наш быт. Именно в быт - революция, ревизия, реставрация: словА. Но эти слова - засечки, в районе которых находимся мы с вами, мы с Маяковским. Завоевания революции растворились в новом быту "развитого" социализма, по-новому аппетитно в фильмах Рязанова проросли свечки, абажурчики и прочие прелести шестидесятничества, вскормленного ревизионистской оттепелью. Этим Маяковский стал уже не нужен - что громить, кому кричать: им бы "поизячнее" - Блёк, Пастернак, символисты (от футуризма отвернулось не будущее, а возрождающееся мещанское ПРОШЛОЕ). Вновь приходится возвратиться к книге Карабчиевского - нужно же в буквальном смысле от чего-то оттолкнуться. Он вполне верно пишет о том, что "растроившись" на Евтушенко, Вознесенского и Рождественского, Маяковский стал общим местом, чем-то выхолощенным, неинтересным. Но не сам, а именно в подражании, в измусоливании позы, а не в содержании! Автор крамолы не останавливается на этой спекуляции. Название книги "Воскресение Маяковского" раскрывается им буквально в последней главе. И никогда уж вам не догадаться, в ком таки воскрес Маяковский. В Бродском! Вот это реинкарнация так реинкарнация...

Нарочито "классикующий" Бродский потому признан воплощением Маяковского, что, видите ли, дело тут не в стиле, не в строке: его видение мира с точки зрения Карабчиевского так же фальшиво, механистично, геометризировано. Таков взгляд восьми- (а я полагаю, что во многом именно шести-) десятника на начало века. Только бессмысленное насилие и такое же бессмысленное конструирование - социальное, архитектурное - видит Карабчиевский в прошлом. Маяковский для него и носитель маски, и слуга власти, и то, и се... Невдомек этому критику, изобретающему новые идеологические очки-велосипед, что машинерия и конструктивизм эпохи Маяковского были не чем иным, как бунтом против дряблого быта, выходом из этой архаической хляби, кипячением общественного болота: да, именно "певец воды кипяченой". Почитав подобное Карабчиевскому, о многом начинаешь размышлять. О том, что контра жила еще в начале 80-х (книга-то писалась не в 90-м, как казалось, а с 1980-го по 1983-й), о том, что в то время как оптимистическое большинство еще жило в советской стране, гуляло по олимпийским улицам Москвы, желчное меньшинство уже готовило исподволь Реставрацию и культурную контрреволюцию. Пример тому - очень мной уважаемый в литературном смысле поэт Губанов. Вот он бы и не такое написал как историк-литературовед, если б взялся. И виделся ему мир другой, беспартийный именно по-карабчиевски: "погаснут вещие рубины... другое знамя будет виться, и поумневшая столица мои пророчества хвалить", а о Маяковском - "дороже мне бурлацкий свист и то, что на плакат не пишется". Язык новой религиозности, белогвардейской "почвенности", язык Реставрации зарождался уже в 80-х, а предпосылки его зарождения были вообще в 60-х, надо полагать. Конфликт культурный, именно культурный - непонимание поколением застоя (Ревизии) поколения революции, - лег в основу контрреволюции. То общественное, что Маяковский писал на плакат, было на самом деле слито с личным, с лиричным, если хотите, - и именно это перестали понимать неосимволисты и прочие любители пофлиртовать с шестидесятницами при свечах. Нехватка "изячного" - это сигнал о возврате культуры в прошлое. И это закономерный укор вечно недовольной интеллигенции, Партии и главное - культуре, которая сама по себе должна была стать оплотом продвижения революции через границы. Вот в этом и только в этом направлении работал Маяковский - революция через культуру. Это необходимо помнить и понимать. Поэма "Хорошо" - вот первая соцреалистическая поэма, финал пути поэта и торжественный взгляд Маяковского на пройденный вместе с эпохой путь. "Буржуя бьют - зер гут". Это о революционном движении за рубежом. Он не переставал думать о судьбе мировой революции - ведь без расширения, без интернационального масштаба она гибнет "в отдельно взятой стране", чему мы стали свидетелями. Тем не менее, социалистический план-минимум мы достигли - и советский народ как осуществившееся единение наций под знаменем Октября тому доказательство. Маяковского считают основоположником советского патриотизма - да, в этом отношении он поэт не только эпохального, но и государственно-идеологического масштаба. Он очень тонко провел черту между патриотизмом пролетарским - то есть, отстаивающим завоевания революции на той земле, где она свершилась, - и белогвардейским, паразитическим, местечковым, основанным на кровном аспекте.

Но не буду далее углубляться в перечисление заслуг Маяковского перед эпохой - они общеизвестны. Вопрос лишь в позиции, с которой они видятся. Если оценивает среднепутинский "православный либерал" - Маяковский для него и бездарность, и "диавол", и оправдатель тоталитаризма, и т.д. и т.п. Если оценивает коммунист, советский человек, человек революционного настроения - сами понимаете, тут все адекватно. Для школьного сочинения жирновато вышло. А пересказывать свои поэмы в связи с личностью Маяковского тактично воздержусь. Впрочем, вот и финал этой статье подсказала реальность: вчера в Златоустьинском переулке на стене дома, во дворе которого стоит музей Маяковского, на фоне сорванных объявлений я увидел гордо наклеенный лист А4 с простой принтерной надписью "Читайте стихи Маяковского!". Глас народа. Значит, не я один такой рьяный агитатор и актуализатор пролетарского поэта. Да будет впредь МАЙ и маяк Маяковского с нами!

Дмитрий Чёрный